Нам на двоих – мне и планктонологу Феде Гедеонову – выделили такую грязную и замусоренную каюту, что пришлось убирать её и приводить в божеский вид около двух часов. Закончив уборку, вынесли целый мешок мусора. Всю её отскоблили, вымыли, вычистили, и каюта, можно сказать, засверкала, заискрилась, засияла своей девственной чистотой. Потом сходили к судовой прачке – худенькой, измождённой женщине – за постельным бельём и застелили койки. Я, как всегда, выбрал себе верхнюю. Мой товарищ по каюте, имея вес не менее ста килограммов, не возражал и даже обрадовался.

– Пойду искать своих лебёдчиков, – сказал он, деловито доставая из сумки завёрнутую в газету бутылку водки, – надо с ними положительный контакт наладить, а то ведь полгода вместе вкалывать придётся – мало ли что.

Я же так устал от перелёта и этой почти двухчасовой возни с каютой, что даже таинственная фраза моего предусмотрительного товарища «мало ли что», зловеще прозвучавшая в то время, когда наша экспедиция ещё и не начиналась, не произвела на меня особого впечатления, и я без раздумий залез на свою койку и мгновенно заснул.

Через какое-то время глубокого и освежающего сна я проснулся оттого, что мой громоздкий сосед по каюте Федя Гедеонов, наполнив утлое помещение сивушным запахом, сопя и покряхтывая, втискивал своё объёмистое тело в узкое пространство нижней койки, чтобы через несколько минут, сопровождаемых глухими ударами в переборку, скрипом и потрескиваниями деревянных деталей своего ложа, с лицом непорочного младенца заснуть богатырским сном: с похрапыванием, таинственными выкриками и невнятным бормотанием. Спать мне больше не хотелось и вставать – тоже. Приятно было лежать на спине в расслабленном состоянии и, глядя в голубоватый пластиковый потолок, под тарахтение судового двигателя, мерное покачиванье и шелест волн, доносившийся из открытого иллюминатора, радоваться кардинальным изменениям в размеренной и потому наскучившей городской жизни.

В голове невольно возникали образы и события, происходившие со мной перед этой экспедицией в Москве. Вспомнил Катюху, с которой ещё несколько дней назад виделся на «Каланчёвке». Это она позвонила мне и назначила свидание «для серьёзного разговора» на лавочке в нашем любимом, заросшем кустами сирени и фруктовыми деревьями палисаднике у железнодорожного моста. Я пришёл, как всегда, первый и, сидя на лавочке с открытой папкой на коленях, от нечего делать рассматривал свои последние рисунки и этюды, которыми хотел похвастаться перед ней, а заодно сообщить, что через несколько дней ухожу на полгода в морскую экспедицию в юго-восточную Атлантику.

Когда она подошла ко мне и села рядом, я, обнимая и целуя её, обратил внимание на необычно напряжённое и даже немного отстранённое выражение её лица, но, находясь под впечатлением от предстоящего экзотического путешествия, не придал этому особого значения, списав на какой-то её очередной каприз или на жаркий июльский день. Кроме того, мы встречались уже больше трёх лет, и за это время между нами многое происходило: ссоры по пустякам, расставания, встречи, страстная любовь, несколько месяцев совместного проживания и снова расставания. Мы настолько сблизились и привыкли друг к другу, столько разных жизненных коллизий пережили вместе, что на такие мелочи, как выражение лица, которое у неё на дню могло меняться по несколько раз, я уже не обращал внимания. А тут ещё такие долгожданные и чудесные изменения в моей жизни словно отстранили меня не только от неё, но и от родных и друзей – всего того, что привычно окружало меня в это время – я находился в каком-то восторженном полузабытьи!