Старпом, на которого, видимо, подобная стихия абсолютно не действует, не ведая того, снова по спикеру повеселил экипаж, но в этот раз не патриотическими стихами, а лирической поэмой под названием «Письмо к любимой из далёкого Заполярья» – это он сам так её озаглавил перед чтением. Уже само слово «Заполярье» насторожило слушателей и заставило оторваться от каких бы то ни было дел, кроме, пожалуй, нашего начальника рейса, который привычно с головой ушёл в свои расчёты и ничего другого знать не желал. Я даже в какой-то степени стал уважать его за столь необыкновенное подвижничество, но и, глядя на него, ещё сильнее утвердился в мысли: настоящим учёным мне не быть никогда. Признаться, меня это не очень-то и расстраивало, так как живопись всё больше и больше захватывала меня в свои сети, и если раньше я даже не помышлял об этом, то теперь почти окончательно утвердился в этой мысли, всё чаще подумывая: а не поменять ли мне образ жизни в пользу живописи, и не служить, как говорится, «двум господам»… После своих завываний старпом долго оправдывался, что это произведение ещё «сырое», и он его «окончательно отполирует на берегу, а сейчас он отдаёт свой первоначальный вариант на суд слушателей и потом с удовольствием выслушает все замечания, «если, конечно, они будут по существу». Я же приведу здесь только несколько первых строк, которые успел судорожно записать, ибо потом стал хохотать как ненормальный, и в таком состоянии я уже ничего с собой поделать не мог.

К сожалению, как он оказался в «Заполярье», я, по известной причине, прослушал, но старпом сам после прочтения поэмы признался, что слово «Заполярье» (в котором он никогда не был, так как у него, родившегося на юге нашей страны, оказывается, страшная аллергия на северный сырой холод, выражающаяся опуханием и покрыванием лица красной сыпью) пришло ему на ум исключительно из романтических чувств, да и больно уж хорошо рифмовалось с последующими словами.

Так что и в «ревущих сороковых» творческий пыл нашего пиита не ослабевает, наоборот, проявляет ещё большую фантазию и даже начинает блистать новыми гранями поэтического дара.

А свою мечту – мыс Доброй Надежды – я, к сожалению, не увидел, мало того, что мы от него находились за пределами двухсотмильной экономической зоны, так ещё и ночью мимо прошли и, спустившись до тридцать девятого градуса южной широты, повернули на северо-запад – в сторону Атлантического океана. По календарю – середина августа, а холодина – жуткий. Если даже и покажется на час-другой солнце, то внезапно налетает новый пронизывающий насквозь шквал студёного ветра, серые облака с невероятной быстротой затягивают небо, и сутки напролёт будет нудно лить холодный дождь. Хорошо ещё, что океан в этом месте немного успокоился и незначительное волнение – в три балла – позволяет нам периодически тралить в пелагиали и делать гидрологические станции. Но пелагические тралы приносят за час траления всего с десяток личинок угря, камбалы и каракатиц – вот и весь улов. Одно развлечение, не считая, конечно, периодических выступлений нашего корабельного пиита, – нас всё это время сопровождают разномастные альбатросы и капские голуби: стремительно планируя над водой, они словно соревнуются между собой, показывая своё мастерство на ловкость и быстроту полёта. Поневоле залюбуешься этими стремительными и красивыми птицами. Других живых существ в юго-восточной части Атлантики, где мы собираемся проводить исследования, я пока не видел.