Но если бы я только рисовала хуже, чем другая девочка, было бы полбеды. Все остальное, к сожалению, я тоже делала не так, как хотела мать. Подростком я никак не могла одеться или накраситься таким образом, чтобы не попасть в одну из крайностей: «как шлюха» и «как тетка». Спокойно реагировать на это я не умела и пыталась что-то доказывать, мать в ответ ругалась и доводила меня до слез. Она добивала меня коронной фразой:
– Вот в детстве с тобой таких проблем не было!
Однажды к этому обвинению она добавила, что в младенчестве я плакала не переставая один-единственный раз – когда чем-то сильно болела. И это был повод для ее гордости: удобный младенец, который почти не доставляет беспокойства своими непонятными и никому не нужными эмоциями.
До момента, когда мне поставили ПРЛ и я смогла изучить его причины, должно было пройти еще много лет, но тогда мне все-таки что-то стало ясно.
Интуитивно я почувствовала, что это не я плохая, а просто моя мать не умеет справляться ни со своими эмоциями, ни с эмоциями своего ребенка. Она рассчитывала, что подросток будет оставаться такой же молчаливой замотанной в тряпки куклой, но это даже для меня было очевидным бредом.
Мысль «родители не плохие, просто не справились» может сильно облегчить коммуникацию пациента с семьей, и он из жертвы превратится в независимого наблюдателя[11]. Например, я перестала «сотрудничать» с собственной матерью, когда она делает попытки вовлечь меня в скандал.
– Со мной это больше не работает, – с удовольствием говорю я, и она вынуждена замолчать.
Мне нравится, что некоторые миллениалы и многие зумеры сумели подняться над ошибками своих матерей и отцов – а некоторые даже пытаются им помочь. Это напоминает мне школу «для трудновоспитуемых родителей» из сказки немецкого писателя Эриха Кестнера.
– Мясник Протухлер! – вызвал Якоб. – Встаньте! Вы постоянно бьете ваших детей по затылку, верно?
– Так точно! – отвечал мясник Протухлер. – Это мои собственные, персональные дети, и ни одной собаки не касается, куда и чем я их луплю.
Эрих Кестнер. 35 мая
В эту школу попадают плохие родители, которые несправедливо наказывают своих детей, мучают их или пренебрегают ими; здесь эти взрослые сами сталкиваются с подобным отношением. Девочка Бабетта рассказывает, что попала сюда из-за мамы, которая не кормит ее: утром та еще спит, а днем и вечером уходит из дома. Теперь с мамой обращаются точно так же, а девочка жалеет ее, плачет и тайком кладет на ее ночной столик бутерброды.
Это запрещено, но Бабетта была по другую сторону – и знает, каково сейчас маме.
Пограничные личности, которые хотя бы немного работают над преодолением болезни, дорастают до невероятных высот в проявлении эмпатии[12]. В чате взаимоподдержки пациентов с ПРЛ я вижу безумно длинные диалоги, где кто-то один просит помощи, а два-три человека отвечают ему, главным образом даже не советуя, а убеждая, что понимают и принимают его чувства[13].
Конечно, я участвую в таких диалогах и сама; я могу потратить целый час на одно только старательное убеждение, что мне понятны чужие страхи, опасения, проблемы – и дальше помощь советом как таковая уже не нужна.
Мы успокаиваемся только благодаря мысли, что кто-то действительно способен ощутить нашу боль. Потому что раньше мы такого не знали. Никогда.
«В семье был запрет на проявление чувств» – так часто говорят о детстве пациентов с пограничным расстройством личности. Как и прочие семейные запреты, традиции и ритуалы, такие штуки настолько плотно встраиваются в жизнь, что их не выделяешь как что-то особенное и тем более не умеешь назвать.