Особый интерес был у меня к работе отца в саду весной и летом. Когда приходило самое первое тепло, он разводил в большом металлическом чане отраву для опрыскивания и облачался в парусиновый балахон. Наполнив раствором химикатов заплечный аппарат зеленого цвета, он медленно шел в сад и высоко поднимая шланг, распылял яды. Вся работа занимала дня два – три и всегда под вечер, потому что отец уважал и любил точность, и делал как было написано в многочисленных садоводческих журналах, которыми была уставлена наша этажерка довольно красивой формы. Однако потом его верный агрегат сломался и он приобрел другой, неудобный и тяжелый. Да сколько он ни чинил некогда безотказный прибор, ничего не получилось, и приходилось поневоле накачивать до упора купленный баллон. Тут-то мы и пыхтели, потому что с каждой накачанной атмосферой давить становилось все труднее и труднее.

После опрыскивания деревья покрывались блестящем налетом солей и мы к ним подходить попросту боялись. Да и мать не советовала. Только дожди помогали избавиться от ядов.

Миша, Саша и племянник Костя – весёлые минуты..

Гасло лето и август уступал место сентябрю. Мы снимали последний урожай и все семейство принималось за мочение груш и яблок. Но сколько было при этом шума. Всегда отец был чем-то недоволен и безобразничал. Его привередливость выводила маму из сил, она беззлобно ругалась с ним, но что она могла поделать. Однако временами он расходился не на шутку. Однажды окуривали дымом страшно старые бочки, мыли их, выполаскивали, готовили так же камни, сироп и вся это адская работа приходилась на мамины плечи. Двор в такое время напоминал мамаево побоище: везде горелая солома, ведра, тряпки, доски от бочек, кипяток в чанах. Я просто путался в этих дебрях и помогал, чтоб не видел отец – это его бесило, когда помогали без него.

Засыпав груши, ранетки в бочек и залив их сиропом, мы спускали их в холодную бетонированную яму, расположенную в углу сада. Но добраться до нее было не так-то просто на пути тек ручей с довольно вязкими берегами, и поэтому через него всякий раз перекидывали доски две или три. Добравшись до ямы, можно было увидеть, квадратный лаз метр на метр, который вел внутрь и шаткую лестницу, по которой спускались, боясь упасть в холодную воду на дне. Ее там было немного, но она до того была холодной, что одно ожидание прикосновения к ней приводило в дрожь. При всей умелости отца, ему почему-то не хватало времени сделать более менее сносную лесенку, чтобы можно было без опаски слезть внутрь. Летом нам периодически приходилось чистить яму от ила и вычерпывать такую ледяную воду, что она сводила судорогой руки. Всегда при этом я проклинал и «бордянку», и воду и всё- всё на свете за испытываемые мучения. Спустить бочки в яму было делом непростым, приходилось опутывать их верёвками и протискивать в отверстие – двое или трое стояли вверху, а кто-то ещё и принимал внизу, кряхтя и напрягая руки.

Зато сколько было удовольствия, когда на октябрьские праздники мы раскупоривали бочки с мочёными грушами или ранетками, все наперебой оценивали сок, плоды, или как удалась ли заготовка. Но в последние годы жизни в доме эти некогда отличные плоды стали хуже, а после середины 70-х годов вовсе исчезли, потому что после того, как отец вышел на пенсию, он почти перестал заниматься садом.

В сентябре-октябре на ветвях деревьев оставались последние груши и яблочки. Тогда начиналась настоящая охота за ними. Мы вооружались длинной палкой, с привязанной на её верхушке небольшой баночкой и долго ходили по саду, высматривая среди пожелтевшей и не успевшей опасть листвы, желанные плоды. Сорвать такую грушу или ранетку было настолько приятно, что мы не жалели времени. Особенно, если их прихватывало первым осен-ним морозцем разгоравшейся осени.