– Мое время прошло, – сказал папа.

– Ну хоть попробуй, пап! Всего-то одна монетка.

– Ладно. Только ты не смейся, когда я там буду торчать как пугало огородное.

Папа вошел в огороженный сеткой загончик и взял у Коннелла шлем. Взял и биту, без перчатки. На нем была клетчатая рубашка и тесные джинсы. У Коннелла мелькнула мысль, что он и впрямь немножко похож на пугало. Из-под шлема торчали очки, будто у сварщика. Коннелл занял место у сетки снаружи, где раньше стоял папа. А папа, опустив в щель монетку, встал на ту же позицию, что и Коннелл, – для левшей.

Первый мяч влепился в стенку. Второй – тоже. Папа так и стоял, держа биту на плече. Еще один мяч хряпнулся о стену.

– Ты отбивать-то будешь?

– Надо поймать нужный момент.

Глухо стукнул очередной мяч. Следующий пролетел чуть выше, прямо на Коннелла. Папа даже не пошевелился.

– Всего три осталось! – крикнул Коннелл.

– Не время еще. Я наблюдаю за мячом, – сказал папа.

– Два осталось.

– Ну и хорошо.

– Папа! Не стой как столб!

Машина выбросила последний мяч. Папа ударил коротко и резко. Мяч устремился в обратную сторону с силой пушечного ядра, а бита вернулась к папе на плечо отточенным движением, как по учебнику.

– Ух ты!

– Неплохо, – согласился папа. – Я, пожалуй, закончу, пока веду в счете.

Коннелл забрал у него снаряжение. Папа казался усталым, словно полчаса битой махал. Коннелл скормил автомату еще монетку и встал на место отца. Должно быть, отцовский удар придал ему уверенности: на этот раз он отбил все мячи, кроме одного, затем расстался еще с одной монетой и перешел в атаку, сокрушая мяч на подлете.

– Молодец! – сказал папа.

Коннелл отбивал, пока совсем не выдохся, а потом они поехали в любимую закусочную, где всегда подкреплялись после тренировки. Папа взял Коннеллу чизбургер, а себе – сэндвич с тунцом и шоколадный коктейль на двоих. Коннелл мигом прикончил свою половину, и папа отдал ему свою.

– Да ладно, пап.

– Ничего, пей, – сказал папа.

Он и не ел почти, больше смотрел на Коннелла.

– Что? – спросил Коннелл.

– Я раньше любил смотреть, как ты ешь. Да и сейчас люблю.

– А что такого-то?

– Когда ты был совсем маленький, годика два, ты запихивал еду себе в рот и еще ладошкой уминал. Вот так! – Папа продемонстрировал, прижав ко рту ладонь. – И говорил: «Еще тефтельку!» А мордашка вся в соусе… «Еще тефтельку!» Выражение такое решительное, словно в мире ничего важнее нет. Быстро-быстро жевал и всегда просил добавки. Говорил: «Уже всё!» Мне страшно нравилось наблюдать, как ты ешь. Наверное, это родительский инстинкт. Ест – значит, будет жить. Ну и просто приятно смотреть, с каким удовольствием ты наворачивал. Гренку с сыром тебе нарезали малюсенькими квадратиками. Ты их заглатывал один за другим, и ничего больше в ту минуту для тебя не существовало.

Коннелл занервничал под взглядом отца. К своему сэндвичу тот до сих пор не притронулся.

– Ты так и будешь на меня глядеть?

– Нет-нет, я ем.

Папа откусил кусочек сэндвича. Коннелл попросил еще воды и кетчупа.

– Жаль, я не умею тебе объяснить… – сказал вдруг папа.

– Что?

– Как это – когда у тебя есть сын.

– Картошку фри будешь?

– Нет, бери себе. Всю бери, не стесняйся. – Папа придвинул к нему тарелку. – Наешься как следует.

На пятидесятилетие Эда они договорились уютно поужинать вдвоем, но Эйлин решила вместо этого устроить сюрприз – пышный праздник с толпой гостей. Уж по крайней мере, Эду придется тогда встать с дивана! Хотя на самом деле Эйлин хотела большего: встряхнуть мужа, пробудить в нем прежний азарт к жизни. Слишком много времени он стал проводить в одиночестве – пускай хоть против воли пообщается с людьми.