Врачи подтвердили, что отца действительно больше нет. Эд сидел и плакал в больничном коридоре и только тут понял, что сорвал спину. Задыхаясь от боли и горя, он вдруг осознал, что на самом деле любил все то, что раньше, казалось, ненавидел, волоча отца на себе домой после пьянки: тяжесть навалившегося на него отцовского тела; его пьяный жар; щетину, которая колет шею; тихое невнятное бормотание; мерзкий сладковатый запах виски.

– Иногда что-нибудь чувствуешь, а объяснить невозможно, – сказал Эд. – Просто никто не поймет.

– Я знаю.

Эйлин ответила, думая о собственных родителях, и вдруг поняла, что примерно такое же чувство испытывает сейчас к Эду. Так хочется верить, что в книге времен останется запись о твоей любви.

– Больше ничего не говори, – сказала Эйлин.

Эйлин хотела купить будущему мужу роскошный свадебный подарок. Лучший друг ее отца, регулярно занимавший соседний с ним табурет в баре Хартнетта, куда отец переметнулся от Догерти, когда вновь начал ходить по барам, – друг этот еще и занимал должность вице-президента компании «Лонжин», ведающей продажами швейцарских часов «ЛеКультр» в Северной Америке. Эйлин за шестьсот долларов купила прототип новой модели, на красивом браслете из восемнадцатикаратного золота. В розничной продаже такие часы стоили бы две тысячи. Эйлин расплатилась в рассрочку, в три приема.

Она никак не могла придумать, какую надпись выгравировать. Хотелось передать свои чувства к Эду, на долгую память грядущим поколениям, но все, что приходило в голову, казалось уж слишком вычурным. В конце концов Эйлин решила просто написать его полное имя, надеясь, что он оценит своеобразную поэтичность в полном отсутствии украшательства и ощутит, с какой нежностью она называет по имени своего мужчину.

За неделю до свадьбы они поехали обедать в ресторан «Таверна на лугу», в парке «Овечий луг» на Манхэттене. От метро до ресторана прокатились в конном экипаже. Эйлин раньше не была в «Таверне». Ей понравились банкетные столы, широкие окна и по-зимнему строгие силуэты деревьев.

После салата Эйлин подарила Эду часы. Он развязал ленточку, аккуратно развернул зеленую обертку и открыл коробочку.

– Такие красивые, – сказал он, держа часы в руке, и, так и не примерив, снова убрал в коробку. – Я не могу их взять. Мне никогда и в голову не приходило носить золотые часы. Верни их в магазин.

Эйлин от изумления лишилась дара речи. Она даже злиться не могла. От разочарования заныло в животе.

– Их нельзя вернуть, это прототип. – Эйлин поправила салфетку на коленях, разгладила шелк платья.

– Почему нельзя?

– Это уникальный экземпляр.

– Ну уговори там как-нибудь…

– Черт тебя дери, на них гравировка!

Эд еще что-то говорил, но она не слушала. Отстраненно, бесстрастно прорабатывала в уме, как выйдет из ресторана. Часы, конечно, оставит на столе. Поедет домой и скажет родителям, что свадьба отменяется. Жаль, так и не увидит отца во фраке с цилиндром.

Официант унес тарелки из-под салата, другой долил воды в стаканы. Лил медленно, чтобы из кувшина не сыпалось слишком много кубиков льда. Только ради его добросовестной старательности Эйлин до сих пор не выскочила из-за стола.

– Если не хочешь возвращать – может быть, попросишь, чтобы золотой браслет заменили на ремешок? – подал идею человек, которому она поклялась в вечной любви.

Не знал он и не ведал, как далека она сейчас от него в мыслях и каким видит его в эту минуту – до нелепости беспомощным.

– Я обычный парень. Я просто не умею носить такие часы.

Так легко, так невероятно просто было бы сейчас уйти навсегда от собственной судьбы. Вдруг нахлынула жалость к Эду. Постепенно черная туча развеялась, остался только осадок обиды. Какой же ее будущий муж отсталый и зашоренный…