Когда отец появлялся в дверях, заполняя собой весь проем и держа стетсоновскую шляпу так, словно отгораживался ею от пустых разговоров, мистер Херли разом переставал орать – и не только на Эйлин. Рядом с ее отцом все мужчины притихали. Пластинка продолжала играть, и девочки еще дотанцовывали слип-джигу, которую разучивали в этот день. Звуки скрипки нравились Эйлин – если бы еще не надо было заботиться о том, как совладать с непослушными руками и ногами. Как только музыка умолкала, мистер Херли разрешал Эйлин уйти. Смотрел в пол, пока она собирала вещи. Переобувалась уже на улице – так не терпелось поскорее вырваться оттуда и молча идти рядом с отцом.

Эйлин всегда забегала вперед – проверить, не занял ли кто отцовское место. Ни разу такого не видела – мужчины собирались вокруг, словно предчувствуя, что вот сейчас он появится.

В баре было накурено и заняться ребенку нечем – зато Эйлин могла наблюдать, как ее отец «ведет прием». До пяти в баре собирались такие же, как он, работяги. Не спеша пили пиво, приятно усталые после рабочего дня и вполне довольные жизнью – ощущение довольства окутывало их словно туманом. После пяти начинали появляться служащие из офисов. Эти нетерпеливо постукивали монетой о стойку бара, дожидаясь своей очереди, залпом проглатывали пиво и тут же требовали еще кружку, обеими руками вцепившись в поручень и всем своим видом выражая спешку. Отцу они уделяли внимания не больше, чем бармену.

Эйлин, в плиссированной юбке и блузке с отложным воротничком, сидела за шатким столиком у самой стойки, делала уроки, а краем уха прислушивалась к разговорам. Напрягать слух не приходилось – мужчины не понижали голоса. Авторитет отца помогал избавиться от ложной стыдливости.

– Я с ума схожу, – говорил его друг Том, с трудом подбирая слова. – Спать не могу.

– Давай выкладывай.

– Загулял я от Шейлы.

Взгляд отца пришпилил Тома к табурету.

– Сколько раз?

– Один всего.

– Не ври мне.

– Во второй раз испугался, не довел дело до конца.

– Два раза, значит.

– Ну да.

Бармен подошел взглянуть, не надо ли им еще пива, и двинулся дальше, перебросив полотенце через плечо. Отец покосился на Эйлин, а она усердней надавила на карандаш, так что грифель сломался.

– Что за деваха-то?

– В банке работает.

– Вот и скажи ей, что глупость эта закончилась.

– Скажу, Майк.

– Говори сразу – будешь еще дурить?

– Не буду.

В бар зашел новый посетитель. Отец и Том кивнули ему. Сквозняк из открытой двери холодил голые ноги Эйлин. Он пах пролитым пивом и средством для мытья полов.

– Заначку свою вытряхни, – велел отец. – Всю до последнего пенни. Купи Шейле подарок хороший.

– Ага, точно. Так и сделаю.

– До последнего пенни, слышишь?

– Жмотиться не буду.

– Богом поклянись, что это не повторится.

– Клянусь, Майк! Вот как Бог свят.

– Чтобы я больше не слышал про такие твои подвиги.

– Сказал – кончено.

– И смотри сдуру ей не ляпни, что натворил. Бедняжке и без того с тобой трудно.

– Да, – сказал Том. – Да.

– Обалдуй ты чертов.

– Точно.

– И хватит об этом. Давай еще по одной.

Когда отец шутил, все смеялись, а когда бывал серьезен – все делали строгие лица. Вслух перечисляли его подвиги и душевные качества, как будто не при нем. Половине завсегдатаев он нашел работу сразу по приезде из Ирландии – у Шефера, в универмаге «Мейсис», барменом, десятником или разнорабочим.

Его не называли иначе как Большой Майк. Говорили, что он не чувствует боли. Даже когда он ходил в одной рубашке, из-за ширины плеч казалось, что на нем пиджак, а кулаки у него были размером с детскую голову. Фигурой напоминал пивной бочонок – из тех, что он таскал по две штуки, держа под мышками. Никаким спортом отец не занимался, только физическим трудом, и не мог покрасоваться скульптурными мышцами – просто был по-деревенски крепко сбит. Если застать его в минуту отдыха, он словно уменьшался до размеров обыкновенного человека. А если вам было что скрывать, он вырастал буквально на глазах.