Закивала головой хозяйка.

– Ты засыпай, детка, завтра рано вставать придется, – и, вздохнув с облегчением, ушла на свою половину хаты.

Лежать Марийке на телеге, хотя снизу подстелили старые кожухи, было неудобно. В теле отдавалась боль от плеча при тряске на корнях деревьев, хотелось быстрее добраться до места, но конь шел шагом, и казалось, что этой дороге не будет конца. В какой-то миг она заснула, и потом послышалось: «Тпру!»

Поместили Марийку в полупустую комнату, в которой не было душно, а два окошка выходили на солнечную сторону и давали много света. Дышалось ей легко, и сразу почувствовались незнакомые запахи. Ее кровать стояла в углу, в другом – непокрытый стол, вдоль стены на полу виднелись кадки, выше висели различные пчелярские приспособления, среди которых выделялись хомут и решето. Сразу захотелось в свою уютную комнату, к маме. Тут же пронеслась тревожная мысль: «А как же там Ваня? Что с ним?» И сразу навалилась тоска, захотелось плакать.

В комнату вошел невысокий, с седой бородой мужчина, одетый в странный белый халат, больше похожий на женский сарафан.

– Здравствуй, дочка. Ты не спишь? Я тебе принесу квасу, попей-ка с хлебцем – тебе сразу станет легче и придут силы.

Не получив ответа, он вышел и вернулся с кружкой, полной темного напитка, и куском хлеба в глиняной миске. Он поставил все это на табуретку и пододвинул ее к кровати, а сам присел на маленькую скамью у стола.

– Ты на меня не смотри, я уже хорошо покушал, а ты, поди, с самого утра не евши. Ты привстань на кровати и полдничай. Меня люди называют Севастьяном, а тебя как величать, дочка? – задал он бесхитростно вопрос.

Негромкий, спокойный говор, простые слова понравились Марийке; она, страшась боли, осторожно села, прислонившись к стене.

– Меня мама тоже дочкой называет, а так все Марийкой зовут, словно я совсем маленькая.

Севастьян заулыбался, ему, видно, пришлась по душе такая откровенность собеседницы, и он, довольный разговором, приподнимаясь, произнес:

– Вот мы, дочка, с тобой и открылись один другому. Ты перекуси, а я пойду по своим делам. Обед принесу сюда. – И он, тяжело ступая, вышел.

Напиток оказался необычного вкуса, и незаметно кружка и миска оказались пустыми. Марийке почему-то стало весело, закружилась голова, она заулыбалась, легла на кровать и тут же заснула.

Спустя несколько дней в окно Ганны раздался осторожный стук. Она с опаской подошла потихоньку к другому окну и попыталась разглядеть, кто бы это мог быть. Во дворе стояли трое, и среди них она узнала Виталия. «Не ко времени пришли они, вел бы он их в свой двор. Лютуют немцы и полицаи, не дай Бог, кто увидит – тут же разнесут по округе», – с такими невеселыми думами она пошла открывать дверь.

В хату вошел только Виталий. Не проходя в комнату, сказал, что они совсем ненадолго, и попросил, если можно, какой-нибудь еды. Ганна в первый момент даже растерялась от такой просьбы и стала думать, что можно дать племяннику, а тот рассказал, что их немало, они уже были в своих дворах и там тоже просили съестное. Ганна принесла из комнаты два круглых, испеченных на поду хлеба и шмат сала.

– Хлеб пекла давно, себе оставила половинку, а сала осталось только для себя – кабанчика выгадывала к зиме совсем не сального, – оправдывалась она.

– Спасибо, тетка Ганна! Мы пошли, в другой раз придем и вернем долг, – ответил Виталий и вышел.

– Да когда оно будет… Где вы возьмете еду? Вокруг немцы… Храни вас Бог, – прошептала Ганна, задвигая засов.

Лукин приказал, не ввязываясь в бой, отходить короткими перебежками в сторону бора. Прикрывать отход остался Грушевский с новобранцами Виталием и Гришей, присоединился к ним и Ваня. Они видели, как цепь полицаев высыпала на опушку, одни продолжили движение в сторону болота, а другие занялись убитыми и ранеными – относили их к дороге. Туда подъехали мотоциклы, наделав шума. «А вовремя мы отошли», – подумал каждый, кто с опаской наблюдал за противником. Получалось, что прочесывание леса продолжится в сторону их лагеря.