– Без нагрузок, без работы. Как можно так? А, Лиза?

Та поставила кружку с молоком. Пересела к мужу на противоположный край стола. Обняла за плечи, нежно потерлась подбородком о мускулистое твердое мужское плечо.

– Ничего, Степушка, все пройдет. И правду Ефим толкует, и доктор тоже, что поберечься надо. Зимой не шибко ведь много работы. Мельница до ледохода, до воды простоит. Ефрем совсем большой стал. Чем не помощник? А? – Елизавета отпрянула от мужа, заглядывая ему в глаза: – Старики судачат, что следующий год опять выдастся урожайным, значит, благостным во всем для людей. Мол, на то все приметы указывают…

* * *

Несмотря на разные народные снадобья, Степан медленно угасал. С постели почти не подымался. Разве что по нужде. Решительно отказавшись от жестяного ведерка, самостоятельно выходил на крылечко. Спустившись по ступенькам, медленно ступал, перебирая руками по изгороди, до нужника.

Станционного фельдшера, которого еще раз приглашали осмотреть больного, особенно настораживали тупые боли в тазобедренной области тела больного.

– Слышь, отец? – позвала мужа Елизавета, склоняясь над ним с кружкой в руке. – На-ко. Хоть глоточков несколько. Пользительно пить молочко кипяченое.

Степан повернул голову. Глаза запавшие, слегка мутноватые, потерпи-ка боль день и ночь…

– Что, мать, серьезные дела в мире делаются?

– Что может быть серьезнее наших дел, Степушка?

– Ты с Прохором Ивановичем давно виделась?

– Намедни, а что? – удивилась Елизавета.

– Ты у него так и спроси. Мол, Степан просил.

– А что спросить-то?

– То же самое, что я только что у тебя спрашивал. Серьезные, мол, дела или так, временно?..

Вечером Степан вновь обратился к жене с тем же вопросом.

– Ну, что?

– Говорила я, Степушка, с Прохором Иванычем-то.

– И что?

– Серьезнее, говорит, не бывает. Серьезнее, чем даже в пятом или четырнадцатом году.

– Понятно, – прошептал Степан. Меняясь в лице, он посмотрел на жену: – Чую, тяжко вам, Лиза, придется без меня. Ну, ничего. Ефим вас не бросит.

– Что ты, что ты, родной?! Такие страхи говоришь! – Елизавета кинулась лицом к лицу мужа. На подушку закапали слезы. – Такое напридумывал? Вот увидишь! Поправишься! А то, что равенство и братство наступает, так это очень хорошо. Люди наконец-то свободно вздохнут. Прохор Иванович так говорит.

– Лиза, Лиза, да кто же мирно-то старую власть отдаст? Кровь прольется. Много крови… Берегите себя. Как можете… Жизнь – самое главное. Все остальное – наживное… Надо жить. Остальное приложится…

…Степан не дожил нескольких дней до самых сокрушительных событий двадцатого века, круто изменивших этот век, поставив его с ног на голову.

Он умер тихо. Вероятно, ранним утром. Замечено, что люди чаще рождаются на белый свет утром и утром же чаще покидают его, уходя на вечный покой в иной мир.

Елизавета убивалась, причитая, что не углядела последний смертный час мужа. Упрекала себя, что не досидела у кровати больного до злополучного рассвета. Сон сморил ее. Она тихонько прилегла в кухоньке на лавку, завернувшись в рогожку у теплой, протопленной с вечера, печи. Она, конечно, не ожидала, что Степан уйдет из жизни так скоро. Была надежда, что выздоровеет. Никто из родни не мог поверить, что физически здоровый и крепкий Степан так быстро сдаст. По разумению селян, люди покидали этот свет, погибая в военных кампаниях или от неминуемо жутких и страшных болезней типа холеры или тифа. Бывали несчастные случаи, но они крайне редки в деревне. Разве что под взбесившуюся кобылу попасть или утонуть по трагической случайности, под лед провалиться, но, чтобы вот так?.. Это, наверное, какое-то свыше произошедшее недоразумение, что, конечно, несправедливо со стороны высших сил по отношению-то к Степану Ворошилову, доброму и справедливому трудяге-мужику, кормильцу и надежной опоре семейства, нежному и заботливому мужу, отцу, с которого окружающим только пример брать. Так думали односельчане, когда Ворошиловых постигло горе.