В полдень Иван с Турицыным вышли во двор. Василий раскурил трубочку с крепчайшим табаком, от дыма которого ело глаза, взглянул на высоко взгромоздившееся солнышко и с дружеской улыбкой произнёс:

— Что, брат Елисеев, тяжко?

Иван кивнул.

— Неужто каждый день эдакая прорва работы? Я уж совсем запыхался.

— Имей терпение, — усмехнулся Турицын. — Дел накопилось. Мы ведь всё ещё походной канцелярией считаемся. Только недавно из первопрестольной в Питербурх перебрались. Вот дела-то и множились. Ничего, мы их подраскидаем, а потом будет проще.

— Скорей бы.

— Сие от нас с тобой в немалой мере зависит. От усердия нашего. Пусть дух твой, как тесто на пшеничной опаре поднимается, ибо ждут нас с тобой дела в превеликом множестве.

Дверь распахнулась, в неё высунулось конопатое лицо канцеляриста, сидевшего в соседней конторке.

— Турицын, Елисеев, ступайте к господину секретарю. Их милость зовёт.

Надо же, подумал Иван, фамилию мою уже знают, хотя никому из будущих товарищей Елисеев ещё не представлялся.

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, — забормотал под нос Турицын.

— Ты чего? — удивился Елисеев.

— Чего-чего, — передразнил Василий. — Чичас узнаешь. Неспроста нас к себе господин Хрущов зовёт.

Иван, не знавший за собой никакой провинности, в секретарскую зашёл не робея. Коли позвали, знать, на то дело есть.

Господин секретарь степенно попивал чай вприкуску. Пил вкусно, так что другим хотелось. Завидев стоящих на пороге Турицына и Елисеева, важно кивнул.

— Заходите.

Чаю копиистам предлагать не стал.

Секретарь Тайной канцелярии Николай Хрущов, по фамилии судя, происходил из малороссийских дворян, внешностью олицетворяя довольно распространённый в тех краях типаж: широкое смуглое лицо, изрядная лысина на непокрытой париком голове, пухлое, слегка бочкообразное тело с могучими руками и не менее могучими ногами. Глаза синие, пронзительные.

Копиисты встали напротив него навытяжку, будто солдаты. Критически осмотрев и того, и другого Хрущов наконец произнёс:

— Ко мне человек приходил. Сказывал, что Федьку Хрипунова видел.

— Где, ваша милость? — не выдержав, спросил Турицын.

Ноздри Хрущова недовольно задрожали.

— Погодь, не перебивай. В мастеровые наш Хрипунов подался, дорогу камнем мостит. Даю вам обоим поручение — Федьку сыскать и ко мне привести. На всё про всё сроку отпускаю до вечера.

— Ваша милость, солдат дадите? — жалобно спросил Турицын.

— Солдат не дам. Сие наш позор, нам его расхлёбывать, других не вмешивая, — грозно сказал секретарь. — Да и вам не всё бумажки перекладывать.

Над городом лениво проплывали серые чугунные тучи. Турицын медленно брёл по улице, старательно обходя лужи и конские яблоки. Иван, понятия не имевший, куда и за кем их отправили, шёл чуть поотстав. Товарищ и учитель его не был расположен к разговорам. На вопросы отмалчивался, только хмурил брови и ничего не говорил, даже не оборачивался.

Наконец, Елисеев обогнал его и встал на пути, перегородив дорогу.

— Дай пройти, — сквозь зубы прошипел Турицын.

— Обязательно, — согласился Иван. — Токмо объясни, чего ты как в воду опущенный?

— А чему радоваться? — зло бросил Василий.

— Ты меня спрашиваешь? — удивился Елисеев.

— Ладно! — сдался его наставник. — Не по душе мне поручение Хрущова. Боязно.

— Чего бояться-то?

— Нрав у Федьки горячий. Не ровён час — прибьёт, когда за ним явимся. Он такой, он может.

— Живы будем — не помрём, — отделался скороговоркой Елисеев. — Чего кликушничаешь?

— Ты его просто не видел, вот и храбришься. Мы супротив него всё одно, что две сопли. На одну руку положит, другой прихлопнет. Мокрого места не останется.