– Что ты мне подсовываешь какого то мальчишку-студента. Ведь его тут же обманут. Ты мне жулика дай, но чтоб умел вертеться.

Я снова повторил, что буду честно работать и не допущу недостачи. Комендант, надеясь на брюки, одеяло и будущий хлеб, поддержал меня.

Так я стал хлеборезом, вошёл в число «лагерных придурков». Меня перевели в особый барак для обслуги. Соседями стали повар из зэков, каптёрщик, нарядчик, комендант, учётчик, конторщики, несколько женщин из числа расконвоированных зэчек. Одна из них, довольно пожилая, отбывавшая срок за убийство, отвечала за чистоту на кухне. Ей поручили убирать и мою хлеборезку. Я поднимался ночью, чтобы к подъёму приготовить на всех триста с лишним паек по 500 грамм. В семь утра раздавался сигнал подъёма, ко мне спешили бригадиры и получали пайки на бригаду. Раздав хлеб, я ложился досыпать. В эти часы приходила моя уборщица. Я спал тут же, у остатков хлеба и острых хлеборезных ножей, не думая, что она зарежет меня и украдёт оставшийся хлеб. Она была достаточно сыта, днём убирая кухню, a ночью ублажая повара. Сильно немолодая, наполовину беззубая, она сохраняла ещё сексуальную энергию и по ночам из соседней комнаты, где жил повар, ко мне доносились их любовные восторги.

Обслугу держали отдельно от общей массы, чтобы мы не контактировали с ними: ограждали от их посягательств и пресекали возможные наши хитрости. Через пару дней ко мне явился комендант, потребовал дать буханку хлеба. Пришлось отказать:

– Я честно режу пайки, грамм в грамм, воровать у работяг не буду, и мне неоткуда взять буханку для тебя. Если у тебя появится буханка, все поймут, что хлеборез – вор. А я не хочу получить срок.

Он набычился, попробовал давить, я твёрдо стоял на своём. Отношения были испорчены, но работал я старательно, и поводов для придирок ко мне не было. Чтоб поймать меня на жульничестве, устраивались внезапные ревизии: подготовленные в раздаче пайки, штук 10–15 укладывались на весы и взвешивались. Если бы я недовешивал в каждой пайке хотя бы только пять граммов, то уже в десятке паек это была бы заметная недостача в 50 граммов. Но я был честен, и ревизионеры (однажды даже пришёл сам начальник) каждый раз убеждались в моей безупречности.

Режим дня однообразно насыщен новой деятельностью. Я встаю в четыре часа ночи и готовлю к утренней раздаче триста с лишним полукилограммовых паек. В семь утра раздавал их, получал на кухне свою баланду и ложился досыпать. В десять шёл за лошадью, запрягал её в сани и ехал за хлебом на соседнюю подкомандировку, построенную уже давно для уголовников и имевшую пекарню. Привезя хлеб, начинал готовиться к вечерней раздаче, которая отличалась от утренней дифференцированием паек: кому 150 граммов, кому 250, кому 350, а некоторым особым ударникам и 450. Каждый день конторщики готовили мне особую «шахматку для раздачи хлеба з/к и с/к», где указывалось, сколько и каких паек полагалось каждой бригаде. Бригадиры получали по этому списку, после чего я шёл за ужином и ложился спать.

Пекарь был хороший человек и даже иногда угощал меня куском белого хлеба. В начале мая ещё лежал снег, хотя дорога стала местами проседать. Я получил хлеб, уложил его в мешки и двинулся в обратный путь. Как вдруг меня нагнало трое молодых уголовников с топорами, угрожая ими отобрали несколько буханок и смеясь убежали. Я погнал лошадь домой в ужасе от того, что меня теперь надолго посадят.

Приехал, бросился к начальнику, тот наорал, но тут же позвонил своему соседу. Скоро приехал тамошний опер, забрал меня с собой и повёз к себе. Выстроили весь наличный состав и предложили мне опознать нападавших. Я узнал молодых негодяев, их схватили и принудили показать, где спрятан хлеб. Часть они уже съели, а часть буханок мне вернули. Пекарь додал мне недостающий хлеб, записав его на меня в качестве долга. Потом я несколько дней не ел хлеба, чтобы покрыть недостачу.