– Мы отвлеклись от темы, – он легко отмахнулся от вопроса. – Если Бог и говорит на каком-то языке, то это язык математики, а не какой-то еще. Все в этом мире строится по законам этой чудесной науки. Вот, допустим, самый простой пример: ты хотела бы посчитать фонарные столбы на Пикадилли, но натерла ноги новыми туфлями и не хочешь дальше идти. Стоит знать длину улицы и промежутки, через которые располагаются эти пресловутые столбы. Ну, можно, конечно, сказать, что это с погрешностью на непредвиденные обстоятельства: ураган, бомбежка, снесшая парочку фонарей, или пьяный водитель, врезавшийся в столб и сбивший его. Сколько волос у тебя на голове, сколько клеток в теле, как растет и убывает количество покупателей у тебя в магазине в разное время года – все это могут сказать тебе числа и формулы. И даже твое милое личико художник будет строить с помощью линий и геометрический фигур, делая на глаз измерение пропорций: твой нос – это трапеция, голова – овал, а скулы и глазные яблоки – это окружности. Художник всю тебя разобрал бы по частям, составил из точных, совершенных форм. Видишь, геометрия вмешалась даже в искусство. Там, где естественные науки идут наощупь, математика знает все ответы наперед с невероятной точностью.

Пит был искренне рад, что разговор получался весьма неглупый. Искусственные светские беседы, созданные, чтобы заполнить паузы, порядком его раздражали. Можно жаловаться на начальников, обсуждать погоду, отвешивать рядовые любезности, и все это не будет приносить удовольствие. Подобную пятничную пьяную болтовню он старался закончить как можно быстрее и сразу перейти к делу.

– И как продвигается твоя работа по числам?

Питер замялся и опустил голову:

– Я жду… озарения.

– Звучит не очень-то рационально.

– Математика в некотором роде тоже творческое занятие. Когда решаешь по-настоящему сложные проблемы, нужно нечто интуитивное, ведь не знаешь, в какую сторону идти. Мне нужен внутренний толчок, чтобы начать двигаться к такой цели. Это же абсолютная неизвестность. Я – в кромешном мраке, и неплохо было бы обзавестись фонарем.

– Ты все рассказал о влиянии математики на физический мир, но тут мы с тобой зашли в тупик, когда стали говорить об озарении. Чувства, полагаю, тоже сюда относятся. Вот тут математика бессильна. Она не опишет ни печаль, ни любовь, ни страсть.

– Не думаю, что они в этом нуждаются, – Питер улыбнулся ей. Их взгляды встретились: две пары темных ночных озер, в которых плескались золотые обломки света. Эбби отвела взгляд и уставилась под ноги. Иногда даже знакомым людям она не могла смотреть в глаза, бегло считывала эмоции и начинала говорить, глядя в пол, в сторону, поверх их голов. Она находила эту привычку ужасно раздражающей, но ничего не могла поделать с необоснованной, бессознательной робостью, которой наградило ее немного одинокое детство. Она редко общалась с другими детьми, да и во взрослой жизни друзей у нее было крайне мало. Эбигейл шла, как послушный теленок на поводке, в дом к незнакомому мужчине, не совсем понимая, как себя нужно вести и почему она думает об этом так бестрепетно. Ночь становилась зыбкой. Им казалось, что они в темном водовороте, и он медленно, без сопротивления, затягивает их в свое устье. Им обоим не терпелось узнать, что же будет там, по ту сторону течения, когда все границы и запреты будут сняты, какими они окажутся друг для друга.

Питер взял ее за руку и повел влево, где за раскидистыми ивами чернел маленький мрачный дом, доставшийся ему от матери. Он ненавидел и любил его. Это было пристанище, где он прятался от внешнего мира, но иногда его захлестывали воспоминания, и он начинал захлебываться, словно тонул в ледяной воде. Эти стены переживут и его, и нас с вами, и еще десятки других поколений. Они впитывают в себя затхлость времени, тяготы и разочарования. Даже Эбби почувствовала затаенную неприветливость, глядя на серый кирпичный забор и пустые, пыльные глаза окон. Это было похоже на жилище человека, который давно умер и все еще лежит в доме под половицами или закопан на заднем дворе.