Salve, Regina, mater misericordiae;

vita dulcedo et spes nostra, salve.

Ad te clamamus, exsules filii Hevae…1

О, как это было волшебно! Его голос был просто создан для того, чтобы звучать здесь! Наверное, именно об этом сокрушался маэстро Порпора, когда говорил, что светская музыка погубит гений Фаринелли.

За чаем, который накрывали в малой гостиной, украшенной золотом и лепниной, собирались обычно все вместе. И в такие часы, казавшиеся мирными, продолжался бесконечный и неразрешимый спор о достоинствах композиторов, о борьбе Броски, Генделя и Порпоры, разменной монетой которых всегда оказывался Фаринелли.

– Признайтесь уже, что все вы просто обожаете Карло. Без его голоса все ваши потуги были бы пшиком! ― с улыбкой на холеном лице произнес синьор Канторини и отхлебнул чай из изящной фарфоровой чашечки.

– Карло Броски! Я научил вас петь, не забывайте об этом! ― Порпора раскраснелся и стал похож на злого волшебника, ему не хватало только колпака для полного сходства. ― Я был вашим маэстро! Не усугубляйте заносчивостью вашу неблагодарность!

– Он решил унизить нас своим презрением, и мы, похоже, зря теряем время за пустым разговором, ― Риккардо язвил как всегда. ― Карло Броски решил сегодня молчать.

Все засмеялись, кроме меня.

– Он стал просто невыносим с тех пор, как у него появился союзник, ― и Риккардо многозначительно посмотрел на меня.

– Но какой восхитительный союзник! Я, право, завидую! ― вмешался князь и учтиво стал ухаживать за мной, подливая вина в мой бокал.

– Благодарю вас, синьор Канторини, ― улыбнулась я, изобразив на лице самую светскую улыбку, ― но мне кажется, что все присутствующие здесь являются союзниками музыки и гения Фаринелли, не так ли?

Во время этого разговора Карло молчал, отстраняясь от всего, и взгляд его прищуренных черных глаз был отсутствующим. Считал ли он себя выше тех, кто так яростно спорил о музыке здесь, за столом, не знаю, но о презрении, которым попрекали его, не могло быть и речи: на земле я не знала ни одного более чистого человека, чем он.

Наши отношения с Риккардо был все такими же напряженными, и время в данном случае не спасало. Мы терпели друг друга изо дня в день, и скрыть это было не под силу ни ему, ни мне. Иногда возникало желание уехать обратно, сбежать в свой домик, спрятаться в него, как в раковину, но любовь к Карло останавливала меня. Если бы мы могли быть вдвоем, только вдвоем! Но рядом неизменно возникал Риккардо, который нуждался в брате: он был без него, как Нарцисс без своего отражения, как Орфей без своей лиры. Без Фаринелли музыка Риккардо Броски не существовала, без него он был просто безмолвием. Но, что ни говори, они были еще и родными братьями.

Пролетело время, и оперный сезон подходил к концу. Роксана видела, как устал Карло, но публика хотела еще и еще. У представлений не было ограничений во времени, и порой, начавшись в семь, опера длилась до двенадцати часов ночи. Певцов не отпускали со сцены разгоряченные зрители, сами они вступали друг с другом в бесконечные дуэли, меряясь силой, умением и красотой голосов. Это требовало немалой самоотдачи и недюжинного здоровья.

Однажды, накануне очередного выступления, Карло был сам не свой. Уже будучи в гриме, он заперся у себя в уборной, никого не принимая. Как туда смог пробраться Георг Фридрих Гендель, которого Карло просто боготворил, уму непостижимо, но тот вдруг показался из-за портьеры и, глядя на изумленного Фаринелли, с дьявольской ухмылкой подошел поближе.

– Уйдите, прошу вас, ― пробормотал Карло, ― я не могу сейчас уделить вам внимание, я просто в ужасном состоянии.