****

Ей всего 20. Они сидят на лавочке в парке, уличные музыканты, начинают новую мелодию, горькую как топленый темный шоколад и воздушную, словно легкие облачка над Техасом этим вечером, и смешливая Аманда, встряхивая забавными кудряшками смотрит Вике в лицо и говорит:

– Тори, а ты знаешь, что блюз – это тоска черных по родине, которой у нас тут них..я нет и не будет?

У Аманды настолько жуткий южный английский с примесями афроамериканского говора, что понять ее человеку из России невозможно, боже, да ее и не всякий житель Нью-Йорка поймет! Кажется, эти южане специально сжирают треть звуков, тянут вторую треть и еще треть изменяют до неузнаваемости, чтобы их никто и никогда не понимал, кроме своих.

– Вот, Тори, ты же русская, да? – шоколадное личико Аманды становится забавно-сосредоточенным. Вика уверена, что ей до сих пор прикольно, что когда-то после ночи эвакуции людей с улицы убитой взрывом, к ним в дом брат привел эту странную не вяжущую от страха пары слов на чужом языке девчонку, с которой она потом таскалась по эмердженси, чтоб вытащить осколки, менять повязки, лечить воспаления там, где раны не хотели нормально рубцеваться. Объясняться с врачами. Эта русская совершенно не умела говорить на человеческом английском. Чему, спрашивается, их там учат в их тоталитарных школах, да? Если они даже прилично два слова не могут связать? Долбаный Оксфорд середин 50-х у них там что ли?

– Вообще, я этническая полячка?

Аманда морщит лоб, потому что для нее Польша – это что-то загадочное за пределами ее кругозора. И уж, что она точно знает, что Виктория никакого отношения к Польше не имеет:

– Ну, ты же из России? Я помню ты говорила, что в Москве жила. Значит ты русская. В общем, ладно. Это фигня. Я про что… Тори, а ты не хочешь назад? Ну, домой. Ну, там ностальгия и вся вот эта хрень?

– Иногда бывает, Мэнди. По маме и сестрам, конечно, скучаю больше, а не по месту, но иногда бывает. Ага.

Аманда улыбается. Ее русская подруга ее понимает. Для остальных Аманда слишком заумная и много всякого говорит странного. А с Торри на одной волне.

– Вот… А блюз – это про то, что ты хочешь домой, но даже не понимаешь, где он, твой дом. И, может быть, ты найдешь его в ком-то другом. Ну, с кем-то рядом. Но и того, другого, его тоже нет. Это призыв, блюз то есть, чтобы нашелся кто-то, кто будет твоим домом.

Через 6 лет Вика позвонит ей и скажет: “Мэнди, ты можешь стать моим домом? Хотя бы ненадолго?”. И улетит из промозглой октябрьской Москвы туда, где никого не волновало, права ли она была, и никто не ждал, что она кому-то должна. Ее просто любили. Просто принимали.

****

В первый раз боль и смерть пришли напомнить о себе по пути туда, к человеку, готовому стать ее домом. В самолете впервые Виктория узнала, что будет теперь неотъемлемой частью жизни всегда.

Под мерный гул моторов крылатой птицы, везущей молоденькую и внушительно уже обремененную новой жизнью женщину, Вика погрузилась в сон. Что ещё делать, когда впереди девять часов сидения на месте.

В набежавшем прибоем сне она шла по коридору, собираясь принять душ, почистить зубы и потом, может быть, даже сразу, завалиться спать, в руке полотенце и зубная щетка. Было какое-то приятно-приподнятое настроение. Днём они с партнером, с которым вместе укатили на поиски лучшей жизни из обнищалой России середины 90-х, под напевы очередных любящих бога, прослушали лекцию о прелести жизни, чем отработали бесплатный обед. Умеют эти сектанты убеждать, что жизнь прекрасна, улыбнулась себе Вика. Жизнь и была прекрасна. Уж точно не хуже, чем в голодноватой Москве, тут хоть морозов -30 не бывает. В 19 лет все прекрасно, что не смерть.