Теперь она устремилась прямо к Елене Николаевне и сообщила сладеньким голоском, что барыне пришло письмо из Санкт-Петербурга. Елена Николаевна взяла конверт, поблагодарила няню, отметив про себя, что та могла бы передать письмо через Глашу, но принесла его зачем-то сама. Определённо, странная женщина. Вот и не собирается уходить из комнаты, хотя в её услугах в данный момент не нуждаются. Елена Николаевна повторила слова благодарности, пристально поглядев на няню. Наконец, та удалилась, по обыкновению, недовольно поджав губы.

Прочитав письмо дважды, Елена Николаевна позвала Глашу.

– Представь, Глаша, граф С. – помнишь этого папиного родственника? – так вот, ни с того ни с сего, вспомнил о моём существовании. Даже приглашает погостить у них после Пасхи. Приписал при этом, что могу взять с собой детей и няню. Он-де рад будет поглядеть на внуков своего славного товарища. Что бы это значило? Для чего вдруг он ко мне написал? Как ты думаешь, не узнал ли он каких-нибудь подробностей об отце? Может быть, нельзя об этом написать, и хочет он лично мне рассказать?

– Чудно́, барыня, – Глаша на минуту задумалась. – Разве узнаешь сразу, что придёт в голову господам? Может, наскучили графам прежние знакомые, так решили завести у себя кого-нибудь свеженького? Вы, Елена Николаевна, всякому обществу украшение составите. Вами не стыдно и погордиться.

– Да полно, Глаша, всегда ты меня захваливаешь, словно я дочка тебе.

– Не дочка, в матери-то я Вам не гожусь, не так ещё стара. А вот сестру бы Вам старшую заменить могла. Кабы рожей познатнее вышла.

– Умеешь ты рассмешить меня, Глаша! Ну, так что, сестра старшая, что присоветуешь?

– Надо Вам куда-нибудь из дома-то прокатиться, развеяться. Петербурх не такой город, чтобы заскучать. Глядишь – и развеется морок-то. И господа, поди, там есть добрые, может, найдётся и барин для нас… Коли уж Вы в Москве никому не рады…

Глаша испугалась сама своих слов, так вздрогнула барыня.

– Никого нам не нужно. Разве дурно вам живётся без барина? Живёте вольно, покойно. Хлеб-соль есть. Что ещё нужно?

Елена Николаевна сложила письмо и убрала его в ящик бюро.

– Я всё же поеду, – сказала она. – Чувствую, что не зря это, что-то скажет мне граф С.

* * *

Елена Николаевна улыбалась музыке и всей обстановке, в которой она теперь находилась. Так долго она была лишена всего этого – красивых залов с сотнею свеч, нарядных дам и кавалеров, лёгких непринуждённых бесед, музы-ки, беззаботного кружения, всего этого светского шарма. Ей было сейчас так легко и весело, что она даже потихоньку дирижировала пальцами ног в носке туфли и посмеивалась про себя этой шалости. Через какое-то время ей стало казаться, что её радостное возбуждение и внутренний смех переходит в какую-то нервную дрожь, лихорадочную и нехорошую. Она пробовала прикрыть глаза, но от этого голова кружилась ещё больше.

«Боже мой!» – думала Елена Николаевна, – «Это несносно! Я больна, по-видимому. Отчего же всё время делается дурно? И эта музыка, она опять здесь…»

Варенька доиграла, наконец, «К Элизе», музыкальная часть приёма окончилась. Гости начали свободно расходиться по залам. Взяв рассеянно какое-то пирожное с подноса, Елена Николаевна вышла в соседнюю комнату и устроилась там подле приоткрытого окна. Воздух, проскальзывающий в помещение, был не так свеж, как в подмосковном имении, но теперь ей и это было во благо.

Покойный отец не любил Петербурга, называл его злою колдуньей, прекрасной и холодной. Что-то было в этом городе такое, чего нельзя объяснить словами, а только ощутить чутким сердцем. Для чего пришла в мир его мисти-ческая красота? Для чего чарует она взор, пленяет душу, а потом обволакивает её неведомой, тяжёлой мукой, непонятной и неизлечимой?