– Много знаю, а до царя нам нет пути: побольше нас, да молчат, а нас не послушают. Вот Феофан епископ тоже сюда приезжал. Зачем? Увеличивал авторитет развратника? И вы приехали. Я что-то даже не верю, что вы священник; разве священник поедет к такому подлецу? Вы – беглый преступник?

– Батюшка! А вы зачем же сами вчера были в гостях у брата Григория?

– Зачем, зачем? Я не орехи щелкать ходил, а по поручению архиерея смотреть, что вы там делать будете. Ведь раньше там у него оргии были.

– Какие оргии?

– Самый форменный разврат. Наберет Григорий девушек, прыгает, прыгает, да начнет с ними свальный грех творить.

– Так он, значит, форменный хлыст?

– Да, да. Он во время странствований всякой пакости набрался; тогда же и подругами обзавелся: монахинями и разными девушками. А теперь к нему ездят петербургские дуры; он их в баню водит голыми, ложится с ними. А главное, ни в чем не сознается; есть здесь одна женщина – просфирня; она еле от него отбилась. Спросили Григория об этом, а он говорит, что ничего не было. И жена его отказывается от всего. А разве не она в прошлое лето за косы вытаскивала из двора петербургских барынь, которых захватывала с Григорием в постели. С Л. она разве не дралась?

– А до странствования он чем занимался?

– До странствования он был пьяницей и озорником. Его не иначе на всем селе звали как Гришка-вытул, Гришка-дурак…

Отец Петр горячился, а я краснел до самых ушей.

– Батюшка! А все то, что вы говорите, вы сами видели, хорошо знаете?

– Все знаю, все на моих глазах делалось. А если чего не видел сам, то другие видели. Его крестьяне покровские и теперь считают за жулика, а епископ так даже и на глаза к себе не пускает, а он сколько раз хотел ему представиться. Чтобы задобрить епископа, Григорий раздобыл 20 000 рублей на построение храма. Так что же вы думаете? Крестьяне не приняли от него денег; так и сказали: «Не надо нам твоих денег; знаем, как ты их достаешь».

– Он нас, священников, ни во что ставит. Ишь, выдумал учение, что благодать с недостойных пастырей отлетает и ложится на простецов… На нем всего больше, и ему даже поэтому не грешно женщин и девушек пробовать. Еще говорит, что он своим совокуплением освящает их и снимает страсти. Вот подлец! Да вы присмотритесь получше к Григорию, и вы сами увидите, что он мошенник.

И многое, многое еще говорил о. Петр про Григория. Я попрощался с ним, поблагодарил и ушел, думая: присмотрюсь, присмотрюсь, батюшка; сюда я и приехал, чтобы присмотреться.

Когда я садился в сани, брат Илья, притворно, тяжело вздохнувши, простонал: «Ох, и тяжело же у меня было на сердце, когда вы с о. Петром беседовали…»

Я промолчал, а сам думал: и Илья, получающий от Григория малую толику, должно быть, скрывает про похождения Григория, а может быть, и в самом деле ничего он худого не знает, а быть может, этого худого нет совсем, быть может, батюшка клевещет, ведь попы злы, а особенно на тех, кто подрывает авторитет их среди прихожан. А Григорий такой. Его все-таки многие простецы считают святым. Попам это и не нравится – вот они и бесятся.

Встретил меня Григорий с большим смущением.

– Ну, что, небось, с три короба наврал?

– Да, много говорил.

– Что же, что же однако? – приставал Григорий.

– Да вот говорил, что жена твоя дралась с дамами из-за тебя.

Из другой комнаты выбежала Прасковья Федоровна и закричала:

– Врет он, косматый, никогда ничего подобного не было!

– Вот подлец так подлец! – добавил Григорий. – Не верь ему, ты сам знаешь, что попы злы и клеветливы. Разве ты мало от них зла натерпелся. Не верь им, а то мне это будет обидно.