– Я старовата, чтобы делить квартиру с соседом. Я уже через это проходила. К тому же я и так слишком запуталась в жизни.

– Вот те раз. Вернулись туда, откуда начали.

Затем я поняла, что он тянет нас с Раскином к двери.

– Что ты делаешь? – запротестовала я, пока он подталкивал нас на свежий воздух.

– Веду тебя на обед.

– Погоди…

– Через дорогу есть отличный паб. Определенно тебя нужно уговорить, – закончил он.

Я просматривала в газете объявления о работе, когда в магазин, пошатываясь, ввалилась Мэри, таща мраморный бюст. Она только что вернулась из шоп-тура по блошиным рынкам Франции.

– Ты только посмотри на этого красавца, Джилли! – Она опустила бюст на софу. Раскин и Базилик, джек-рассел-терьер Мэри, неохотно освободили место.

– Ну разве он не великолепен?

«Несомненно. Вот только где он собирается жить следующие несколько месяцев?» Длинный дубовый стол, стоявший посередине комнаты, уже был завален сокровищами под завязку.

– И большой у тебя улов? – спросила я, семеня за ней на улицу.

– Меньше, чем вчера, но больше, чем завтра.

С готовностью я стала помогать Мэри выгружать раритеты из ее старого белого фургона; вскоре вазы и фонари уже заполонили тротуар.

– Все, что им нужно, – глазуровать и поместить их в роскошные подушки, – сказала Мэри, заметив, что моя бровь удивленно поползла вверх, когда я увидела комплект ржавых садовых стульев.

Мэриголд, или просто Мэри, была одной из самых эпатажных девиц среди моих друзей-собачников. В свои далеко за сорок она красила волосы в иссиня-черный цвет и носила элегантный боб; сегодня Мэри была одета в лимонно-зеленый комбинезон. Впервые мы встретились четыре года назад в Равенскорт-парке; она стояла в тени дуба недалеко от станции метро. Мэри курила сигарету с ментолом, попутно бросая мячик Базилику, который он с молниеносной скоростью приносил обратно. Мэри была разведена, детей у нее не было.

– Я никогда не хотела иметь детей, – однажды призналась она во время одной из наших прогулок. – Но всегда мечтала о собаке.

Ее магазинчик на Пимлико-роуд специализировался на антикварных люстрах, зеркалах, фонарях и вазах, и она постоянно бегала по различным барахолкам, пытаясь купить что-нибудь по дешевке. У Мэри был наметан глаз: она подбирала вещи, мимо которых большинство из нас с легкостью бы прошли. Она могла под слоем паутины, мертвыми мухами и пылью разглядеть люстру георгианской эпохи и придать ей товарный вид.

– Так, это уже интересно, – сказала мне Мэри, и мы присели на корточки, разглядывая большую круглую серебряную лампу. – Думаю, она сделана примерно в двадцатых годах прошлого столетия, – предположила Мэри, – и использовалась хирургами во время операций. Какому-то умному человеку пришла в голову мысль взять за основу дизайн крестьянских фонарей восемнадцатого века.

– Она великолепна, – сказала я, рисуя в воображении французскую деревенскую кухню.

– За что люблю антиквариат, так это за то, что эти вещи принадлежат давно умершим людям. Как подумаю, скольким невероятным вечеринкам она была свидетельницей, – заявила Мэри, указывая на одну из своих новоприобретенных люстр, которая выглядела так, словно ее только что достали из помойки. – Да-да, знаю, выглядит не очень, но когда Боб приложит к ней свою руку, она станет просто идеальной. – Роберт Чэмрет был мастером по стеклу и металлу, которого Мэри обожала почти так же, как Базилика. – Подумай только, какая челядь полировала ее, – продолжала она, – сколько царапин и ударов ей пришлось вытерпеть, прежде чем судьба привела ее в мой магазин.

– Сколько ты за нее отдала?

– Ох, Джилли, – нетерпеливо сказала она. – Важно не то, сколько я за нее отдала. Важно то, за сколько я смогу ее продать.