– Конечно, – говорит Марта. – Какой смысл не любить горничную? Я делала за нее грязную работу. По совести, она бы должна была мне платить.

Нат уже не впервые понимает, что слишком многое рассказывал этой женщине. Она передергивает, использует его откровения против него.

– Это несправедливо, – говорит он. – Она тебя уважает. Она никогда не вмешивалась. Зачем бы ей?

Он пропустил мимо ушей язвительные слова насчет грязной работы. Ему хочется спросить: «Так вот, значит, как ты на это смотрела?», но он боится прямого ответа. А ну, вали отсюда. Похабные разговоры в школьной раздевалке. Он чувствует собственный запах, мокрые носки, скипидар на штанах. Марта, бывало, дразнила его, когда они вдвоем сидели в ее ванне на львиных лапах и Марта намыливала ему спину. Твоя жена не заботится о тебе как следует. Во многих смыслах.

– Да, – говорит Марта. – Зачем бы ей? Она всегда хотела и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Это ты, Нат. Ты – ее рыбка. Снулая рыба.

Нат вспоминает, что впервые увидел Марту за ее рабочим столом в фирме «Адамс, Прюитт и Штейн» – она украдкой жевала резинку. Позже она бросила жевать, когда он намекнул, что ему эта привычка не нравится.

– Я понимаю, почему ты сердишься, – говорит он. Эту тактику – понимание – он позаимствовал у Элизабет и потому чувствует себя подлецом. На самом деле он не понимает. Когда Элизабет ему так говорит, она тоже на самом деле не понимает. Но его этот ход всегда обезоруживает.

– Мне насрать, что ты там понимаешь, – воинственно говорит Марта. Ее не умаслишь пониманием. Она смотрит в упор, хотя ее глаза в тени.

– Я не для того пришел, чтобы говорить об этом, – говорит Нат, хотя ему вообще не ясно, о чем они говорят. В таких разговорах он обычно не понимает, о чем речь. Ему ясно, что она считает его неправым. Он поступил с ней неправильно. Неправедно. Но он старался быть с ней откровенным с самого начала, не лгал. Хоть кто-то должен оценить его благородство?

– Ну ладно, тогда зачем ты пришел? – спрашивает Марта. – Убежал от мамочки? Ищешь другую добрую тетю, которая даст тебе конфетку и уложит в постельку?

Нату ее слова кажутся вульгарными. Он не отвечает. Он понимает, что именно этого и хотел, – правда, сейчас не хочет.

Марта вытирает рот и нос тыльной стороной ладони. Нат понимает: она приглушила свет не для романтического эффекта, а просто знала, что будет плакать, и не хотела, чтобы он это разглядел.

– По-твоему, это так просто: включил-выключил, – говорит она.

– Я думал, мы сможем поговорить, – говорит Нат.

– Я слушаю, – говорит Марта. – Я просто замечательно умею слушать.

Нат решает, что это не совсем верно. Она умеет слушать, когда он говорит о ней, это правда. Вся обращается в слух. У тебя прекраснейшие в мире бедра. У нее неплохие бедра, да, но с какой стати лучшие в мире? Ему-то откуда знать?

– Ты, наверное, слыхала, что случилось, – наконец произносит он. Не зная, почему его надо утешать, если Крис умер. По логике вещей, Нат должен быть вне себя от счастья – он больше не рогоносец, пятно на его чести смыто кровью.

– Ты про Элизабет, – уточняет Марта. – В этом городе все всегда знают всё обо всех. И уж конечно, куча народу приперлась мне об этом рассказать. Со смаком. Упомянут тебя и смотрят, что я сделаю. Вас обоих упоминают. Любовник Элизабет разнес себе голову. Некоторые из них говорят «хахаль Элизабет». И что? Что мне отвечать? Не повезло? Так ей и надо? Она его достала наконец? Что?

Нат никогда не видел ее в такой злобе, даже когда они жестоко ссорились. Больше всего ему нравилась в ней расплывчатость, нечеткость, отсутствие острых граней, какое-то облачное мерцание. А теперь ее как будто сбросили на тротуар с высоты, и она так и заледенела – одни раскоряченные углы да осколки.