– Тогда давай на что-нибудь поменяем, – меня устроил бы теперь любой вариант.

– Нет, я не согласна. – Она, как обидчивая школьница, упрямо отвергла мое предложение.

– Да ладно тебе, это не важно…

– Для меня важно, – гордо возразила Фюсун. – Когда Шенай-ханым вернется, я сама заберу у нее деньги.

– Не хочу, чтобы тебе попало от нее. – Я не сдавался.

– Ничего. Справлюсь. – Улыбка озарила ее розовым светом. – Скажу, что у Сибель-ханым уже есть точно такая сумка, поэтому вы ее и вернули. Идет?

– Хорошая мысль, – согласился я. – Тоже скажу это Шенай-ханым.

– Нет, вы ей, пожалуйста, ничего не говорите. Она сразу начнет вас расспрашивать. И в магазин больше не приходите. Я оставлю эти деньги тете Веджихе.

– Ой, ради бога, давай не будем вмешивать мою маму. Она слишком любопытная.

– А где мне тогда оставить вам деньги? – спросила Фюсун, выказав удивление одним взмахом ресниц.

– В «Доме милосердия», проспект Тешвикие, сто тридцать один, у мамы есть квартира, – объяснил я. – Перед тем как уехать в Америку, я часто уединялся там, читал, слушал музыку. Там очень хорошо, из окон виден красивый сад… Да и сейчас каждый день, с двух до четырех, я хожу туда после обеда.

– Хорошо. Я и принесу туда ваши деньги. Какая квартира?

– Четыре, – тихо сказал я. Еще тише прозвучали следующие слова: – Второй этаж. До свидания.

Ведь мое сердце сразу разобралось в том, что происходит, и теперь колотилось как сумасшедшее. Прежде чем броситься на улицу, я, собрав все силы, в последний раз постарался взглянуть на нее как ни в чем не бывало. Но стоило мне сбежать из магазина, стыд и раскаяние смешались с моими радужными фантазиями, и от чувства едкой радости тротуары Нишанташи на чрезмерной майской полуденной жаре загадочным образом начали казаться мне ярко-желтыми. Ноги вели меня далеко от тени, от плотных козырьков и тентов в сине-белую полоску, прикрывавших витрины, и вдруг в одной из них я увидел ярко-желтый графин, и какой-то внутренний голос подсказал мне купить его. В отличие от других вещей, приобретенных беспричинно, этот желтый графин простоял на нашем обеденном столе – сначала на столе родителей, а потом у нас с матерью – без малого двадцать лет. Всякий раз, прикасаясь к его ручке за ужином, я вспоминал дни, когда страдания, которые преподнесла мне жизнь, из-за которых в каждом грустном и немного сердитом взгляде матери сквозил немой укор, только начинались.

Заметив, что я пришел домой сразу после обеда, мать удивленно посмотрела на меня. Я поцеловал ее и рассказал, как шел по улице и мне взбрело в голову купить кувшин. А потом попросил: «Мам, дай мне ключ от твоей квартиры. Иногда у меня в кабинете собирается столько людей, что невозможно работать. Наверное, в уединении будет лучше. Во всяком случае, раньше там было очень хорошо».

Мать предупредила: «Там все в пыли», но сразу же принесла ключи и от квартиры, и от уличной двери, связанные красной лентой. «Помнишь вазу из Кютахьи в красный цветочек? – спросила она, отдавая ключи. – Никак не могу найти ее дома. Посмотри, может, я туда ее отнесла? И не сиди за столом слишком долго. Ваш отец всю жизнь положил, чтобы вы, дети, жили в свое удовольствие. Гуляйте с Сибель, наслаждайтесь весной, веселитесь, будьте счастливы. – Она вложила мне ключ в ладонь, загадочно посмотрела на меня и добавила: – Будь осторожен». Когда она смотрела на нас с братом подобным образом в детстве, ее взгляд намекал на гораздо более серьезные скрытые опасности, которыми так щедра жизнь, нежели опасность потерять ключ.

Мать купила ту квартиру в «Доме милосердия» двадцать лет назад – и в качестве вложения капитала, и чтобы было место, где она оставалась бы одна и могла отдохнуть. Однако квартира вскоре превратилась в склад для старых, ненужных, немодных или надоевших ей вещей, которые жалко выбросить. Название этого дома, стоявшего в тени высоких деревьев сада, расположившегося во дворе соседнего полуразрушенного особняка Хайреттина-паши, где постоянно гоняли в футбол мальчишки, с детства казалось мне забавным, а мать любила повторять его историю.