Бараки, пятиэтажки, несколько серых панельных высоток. Огромные пыльные газоны. Мертвые светофоры. Продовольственные ларьки забраны решеткой. На тротуарах с колясками юные мамы. Пьют пиво, болтают с такими же малолетками, вчерашними одноклассниками.

– Михал Геннадьич! – мне хочется расшевелить режиссера. – Дядя Миша!

Но после вчерашнего тот угрюмо отмалчивается.

«Пазик» сворачивает в рощу и скатывается к пристани. Речная линза огромна и покрыта рябью, чей стальной цвет физически передает ощущение холода.

У причала катер.

– Наш?

Степанов, сощурившись, разглядывает линялый триколор:

– Да, можно.

Когда мы затаскиваем аппаратуру, доска прогибается и скрипит.

– По одному!

Это кричит из рубки капитан.

Они со Степановым громко шепчутся:

– Ты говорил, их будет восемь.

Капитан, молодой парень, вопросительно смотрит на меня. Я показываю: негритят осталось шестеро.

– Водитель с машиной, не едет.

А про осветителя они знают.

Спустив кофры в трюм, наши вылезают на палубу. Витя и оператор, пока есть связь, названивают подружкам. Техник щелкает камерой: река, катер, как переносят краном шпалы.

– Старые, для дачи, – комментирует Степанов шпалы. – Распродажа.

Канат летит на борт, из-под кормы выстреливает струя. На фоне белой пены хорошо видно торфяной цвет воды. Облака приземисты и, отражаясь в воде, бесконечно увеличивают пространство.

Когда выходим в море, сырой ветер обжигает лицо; пора в трюм. Внизу уже устроился Витя, а скоро спускаются остальные. Ни вчера, ни сегодня никто не спрашивает, что стало с осветителем. Как он там. А мне сказать нечего, нам еще работать. И мы просто сидим, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть.

– Если холодно, можно в рубку, – в люке лицо Степанова.

– А сколько плыть? – Сева.

– Час.

Звуковик и Сева, балансируя, идут к лестнице. Следом встает оператор, но Степанов предупреждает:

– Больше двух не влезет.

Сева уступает.

Когда я вылезаю на палубу, берегов не видно; волны лупят в борт и взрываются фонтанами; небо и море, облака – серая каша; грохочущий ледяной океан.

Сева в рубке, дремлет. Опустив на грудь двойной подбородок, он похож на пингвина. В рубке пахнет мазутом и дешевыми папиросами. Сквозь забрызганное стекло на горизонте проступает темная полоска суши.

– Остров?

Капитан не слышит.

– Давайте сбавим! – ору ему.

Сева просыпается:

– Что вы придумали?

– Немного можем, – отвечает капитан.

Глаза у него блестят, улыбка. Он расстегивает на груди ватник и дергает костыль переключателя. Теперь мотор стучит отрывисто, а катер переваливается.

– Меньше не могу, перевернемся.

– Нормально.

Я пробираюсь к трюму.

– Дядя Миша! Идея!

Из люка высовывается голова.

Показываю на панораму с Островом.

– Понял, – он ныряет обратно. – Работаем!

Наши по одному вылезают. Техник кое-как пристраивает штатив, Витя напяливает наушники. Оператор кричит из-за камеры, мотает головой. Лица у всех злые, мокрые, сосредоточенные. Наверное, в такие минуты они ненавидят меня. Но нам нужен этот кадр, и снять его можно только сейчас.

Сева пытается расправить сценарий:

– Какой эпизод?

– Камера мокнет! – Оператор.

Отмахиваюсь: «К черту сценарий».

Дядя Миша перебирается ко мне:

– Отсюда и на нос, финальная точка.

– Летящей походкой?

Все смотрят на Витю.

– Брак по звуку сто процентов, – показывает он.

Вытирает лицо платком.

– Вы бы еще в забой спустились!

Из рубки за нами наблюдают Степанов и капитан.

Судя по бледным, приплюснутым к стеклу лицам, они тоже нервничают.

Остров все ближе. Уже различимы надписи на валунах; причал с флагштоком; какие-то серые избенки.

– Ладно! – Витя уступает.

Я пробираюсь на точку:

– Готов.