Тяу, занимавшему низший пост в коммунистической партии, было приказано сопровождать меня в Сайгон. Мы прибыли на станцию вскоре после обеда и едва сумели втиснуться в последний автобус, набитый до отказа. Традиционные гендерные ограничения исчезли, стоило ему сдвинуться с места. Я никогда не видела, чтобы вьетнамская парочка целовалась или даже шла взявшись за руки, однако в тесноте общественного транспорта моральные ограничения уступали практической необходимости. Люди жались друг к другу, и головы спящих падали на плечи незнакомцев. Даже Тяу, освободившись от гнетущего присутствия Фунга, впервые пролистал мой словарик и помог разучить несколько особенно непонятных в произношении вьетнамских слов.

Но вскоре я забыла о грамматике, завороженная наблюдением за кондуктором. Этот мужичок был быстр и проворен, как сверчок: он прыгал вверх-вниз и бегал рядом с автобусом, подхватывая на руки младенцев и затаскивая женщин на ступеньки. Когда мы остановились, чтобы взять на борт большую группу людей с велосипедами и скарбом, он вскарабкался на крышу, как ящерка. Помощник подбрасывал велосипеды, а он хватал их на лету и загружал на борт с рекордной скоростью. Я достала часы и засекла время. Женщина с ребенком задержали нас всего на три секунды, два велосипеда и пятидесятикилограммовый мешок риса – менее чем на двенадцать, а ради мужчин, путешествующих в одиночку, автобус и вовсе едва замедлил ход.

Я почти задремала, когда ротанговая корзина, свисающая с сиденья передо мной, начала кукарекать. Ее примеру последовали другие такие же корзины по всему автобусу. Я заснула под хриплый петушиный хор, положив голову на плечо незнакомого мужчины; в котелке под моими ногами копошились креветки.

Оставив сообщение для Тама, я поднялась в свою комнату. Через двадцать минут он появился в дверях. Там был встревожен, что я так и не побывала в деревне, потрясен, что мои проводники потратили столько денег, и пришел в ужас, когда я рассказала, что как-то раз они спросили меня, не оставляла ли я у него дома свои вещи.

– Ты должна пойти к директору, – настаивал он, бормоча проклятия себе под нос. – Зачем им знать, где твои вещи? Это их не касается. Часто они об этом спрашивали?

К моему удивлению, он отказался идти со мной к директору домой. Вместо этого он невнятно пообещал «зайти» в нужный момент и предложил «помочь». Я начала понимать, какое непрочное положение в обществе занимает Там и как сильно рискует, помогая мне.

Мы поели в уличной забегаловке, торгующей рисом, которую держала его жена со свояченицей. Там продавали омлеты и жареную рыбу тарелками, разрезая порции большими ножницами. Столики и маленькие табуретки, котелок с рисом и провизию легко можно было перенести с места на место в случае полицейского рейда, которые случались частенько. Если бы хозяев поймали и они не заплатили бы взятку сразу, весь дневной запас еды вылили бы на улицу.

Ужин с Тамом был как свидание со старым другом: он заказал десерт и не позволил мне платить по счету.

В прихожей директорского дома располагалась парикмахерская, где его молодая жена и несколько родственников получали немалый доход. Все волосы на полу были черными, и зеркало кривое, как в ярмарочном павильоне. Молодая девушка принесла крошечные чашечки с чаем, и щелканье ножниц замолкло: парикмахер и клиент навострили уши, подслушивая наш разговор. Я говорила по-английски коротко и по делу; Там переводил витиевато, дружелюбным голосом. Тяу сидел насупившись и молча, время от времени подскакивая на ноги и оспаривая то или иное высказывание.