Одевшись, Саша снова пошёл на крыльцо. В тёмной проходной комнате на подушке виднелась только копна светлых волос, да в другом конце из-под одеяла торчала пятка с двумя острыми косточками, жалобно выступающими повыше неё по бокам. В прихожей, благодаря тусклому освещению через маленькое окошко, теперь можно было разглядеть старый комод, алый бархатный диван – одна секция от просторного углового, так же принесённого отцом с работы после списания: длинная его часть была поставлена под окном, а загиб для угла – у противоположной стены, рядом со шкафом, в котором сломалась дверь. Он ощерился беспорядочно навешанными в него разноцветными пальто и свисавшим с верхней полки завитком старого телефонного провода. Одежда лежала кучами и на диване тоже. В углу, у нагревательной колонки, на подстеленной газете всегда аккуратно были выставлены на просушку ботинки. Половиков на полу обычно было больше одного – но сейчас, кажется, прибавились ещё. Все они, как будто принципиально не сходящиеся ни цветом, ни узором, были наложены один на другой и пересекались высокой горкой в середине, на шатающейся крышке лаза в подвал. Она проседала под шагами, ощутимо проваливалась вовнутрь, издавала сложное, протяжное поскрипывание, и от её передвижений слегка подрагивала вся другая мебель в прихожей, а в глубине шкафа сейчас звякнуло что-то, похожее на посуду. Саша вспомнил, что в детстве у него был навык – всегда огибать эту часть прихожей, чтобы никто не догадался о его уходе или возвращении.

На улице было серо, голо, уныло, но как-то не по-зимнему. Солнце пряталось очень близко за рваными наслоениями туч, и оттого свет лился, яркий, долго смотреть вдаль становилось больно. Над забором колыхалась туго налившаяся красным рябинка. В старой покрышке пышно цвели высокие сиреневые сентябринки и спутавшиеся соцветиями колокольчики – последнее яркое пятно приветом от ушедшего лета среди представляющей все оттенки коричневого скучной осенней земли. Птицы не пели – вот чем эта странная тишина, с очень отдаленным шумом, отличалась от весны! Было зябко, Саша быстро начал мёрзнуть в накинутой на плечи, но не застегнутой куртке, и вернулся в дом, где на кухне, на столе его уже ждал омлет. И хитро прищурившаяся мама, которая, видимо, снимала высохшие лоскутки ткани – часть ещё оставалась висеть на слегка подрагивавшей верёвке, но многие уже лежали аккуратной стопкой на её широком, покатом плече.

– Всё-таки закурил?

– Да нет, я воздухом дышать ходил, – промелькнула мысль, что именно так он бы и оправдывался, если бы курил. А следом другая: мне тридцать, зачем вообще оправдываться?

Но мама подошла ближе и начала принюхиваться. Стало ещё более неловко: очередная сцена из детства, которых меньше, чем за сутки, тут повторилось уже множество, и все заставляли его внутренне съёживаться, бороться то ли со стыдом, то ли с гневом. Но она ласково улыбнулась:

– Нет, не пахнет. Ну, садись, поешь.

– А если б пахло, не покормила бы? – дружелюбно спросил сын.

– Ну как же! – как всегда всерьёз приняла всё она и деланно обиделась. – Ты ж мой ребёнок.

Она села на продавленную кушетку. Снова работал телевизор – он с удивлением понял, что помнит эту утреннюю передачу, где самодеятельные коллективы пели, плясали и давали небольшие интервью на фоне родных российских городов. Сколько ж ей лет? Мать с интересом уставилась в экран, как будто забыв обо всём остальном.

– Мам, – спросил он, приступая к еде. – А где сейчас живет Николай Степанович?

– А кто это? – тут же живо откликнулась она и повернулась от экрана к сыну.