– Помнишь, я рассказывал тебе о своей девушке, Жюли…

– Это та, что работает у шикарной модистки?

– Да. Представляешь, она так и не дала себя уговорить. До сих пор твердит, что Бог ее накажет, если она согрешит.

– Почему бы тебе тогда не переключиться на другую? Ведь ты же все равно ее не любишь.

– Дело не в этом. Просто это уже вопрос чести. К тому же меня все больше и больше к ней влечет. Если бы я только мог подарить ей какую-нибудь безделушку на Рождество… Тогда она, возможно, и позволила бы себя поцеловать. Женщины обожают целоваться. Должно быть, это действует на их фаллопиевы трубы или еще на что-нибудь, но, как только девица позволит себя поцеловать, договориться с ней уже проще простого. Я тут присмотрел на днях симпатичное боа в лавке на улице Провэн, где продаются подержанные вещи…

Анри неприятно поразило, что все его друзья построили планы на Рождество, а он в эти планы никаким образом не входил. Лукас намеревался сосредоточить усилия на Жюли, неприступной модистке из шляпной мастерской. Гренье обмолвился о свидании с загадочной девушкой, которой он, похоже, был увлечен не на шутку. Рашу «продал» сочельник престарелой тетушке, которая пообещала ему выдать сверкающую золотую монетку в двадцать франков после рождественской мессы. Анкетен был без ума от Жанетт, одной из танцовщиц канкана в «Эли». Гози же ухлестывал за очередной «богиней» – на сей раз она оказалась актрисой.

Тулуза уязвила подобная разобщенность друзей, и в то же время он начал осознавать, сколь ненадежна эта студенческая дружба, когда-то казавшаяся вечной. Всего через несколько месяцев они покинут мастерскую Кормона и разойдутся кто куда. Не будет больше ни шумных застолий у Агостины, ни жарких споров в «Нувель», ни вечеров в «Эли».

Эти тревожные мысли занимали его вечером накануне Рождества. Он смотрел на огонь в камине, сидя в материнской гостиной. Лампа отбрасывала светящийся овал на потолок, на каминной полке чуть слышно тикали маленькие часики. Секунды и минуты капали в вечность, как капельки воды, срывающиеся с давшего течь крана. Пушистые хлопья снега за оконным стеклом неслышно ложились на карниз. Время от времени с улицы доносился приглушенный грохот колес проезжавшей кареты или экипажа. А затем снова наступала тишина, окутанная желтым светом лампы.

– Ну и как продвигается работа над «Икаром»? – спросила мать, на мгновение откладывая бесконечное вязанье. – Ты доволен результатом?

– Все идет замечательно. – Милая мамочка, она пыталась проявлять интерес к его художественной карьере. – Основные тени уже нанесены, лицо закончено. Но еще нужно очень много вылизать.

Анри взглянул на графиню. Все это время они постепенно отдалялись друг от друга, и теперь отчужденность была почти осязаемой, она висела в воздухе между ними, как занавес. Его захлестнула волна нежности. Бедная мамочка, как же ей одиноко!

– Как только откроется Салон, мы сможем уехать в Мальром, – предложил он, желая угодить матери. – Я закончу учебу у Кормона, и мы проведем там всю осень вместе. Или вообще останемся до Рождества.

Взгляд графини переполняла невыразимая нежность. Он хотел хоть как-то загладить свою вину за комнату на Монмартре, за вечера, проведенные не с ней. Он хотел доказать ей свою любовь. Оставаясь в душе все тем же маленьким Рири, он сделал это в присущей ему экстравагантной манере, бросив к ее ногам целые недели, месяцы своего общества – совсем как Альфонс, оставлявший сотни франков чаевых в ресторанах.

– Боюсь, осенью Мальром не самое веселое место. В октябре начинаются дожди…

Однако Анри стоял на своем, желая во что бы то ни стало навязать ей свою великую жертву. Подумаешь, погода там будет уж точно не хуже, чем в Париже. К тому же будет здорово побывать на рождественской мессе в Сент-Андре-дю-Буа.