Анри видел, как Агостина склонилась к одному из посетителей, рыжебородому скульптору, громким шепотом умоляя: «Ради бога, Роберто, не ешь ризотто. Я сегодня положила в него много чеснока, а тебе после чеснока снятся кошмары. Возьми-ка лучше пепперони. Это блюдо разгоняет кровь, так что сегодня вечером ты приятно удивишь жену. Она будет просто счастлива».

Весело болтая с клиентом, она то и дело шутливо подталкивала его локотком. Затем, все еще смеясь, обратилась к новым посетителям:

–А, bambini[1]. – Все студенты, безотносительно их возраста и роста, были для Агостины bambini. – Что, проголодались? Кушать хотите? Ладно, сейчас принесу минестроне. А потом ризотто, какого вы в жизни не пробовали. Это как музыка. Так и играет во рту.

Завсегдатаи заведения Агостины уже давно привыкли к ее лирическим сравнениям. Они стали так же привычны, как и иссиня-черные распущенные по плечам волнистые волосы хозяйки.

– А потом я вам принесу…

– Неси все, что есть. На твое усмотрение, – оборвал ее Рашу, который к тому времени уже успел основательно проголодаться. – Ты же все равно сделаешь по-своему.

Через минуту он замолчал, полностью поглощенный процессом жевания. Анри же был слишком взволнован, чтобы есть. Это было замечательное место. Он еще никогда не был в столь необычном ресторане. Все эти удивительные пряные запахи, несмолкающий шум, куча размахивающих руками художников, переругивающихся через всю комнату, о чем-то жарко спорящих…

В какой-то момент в поле его зрения попал коренастый старик благообразного вида с трубкой во рту, о чем-то увлеченно говоривший с бородатым блондином, выделявшимся изящными чертами лица.

– Старик с седой бородищей – это Писсарро, – проговорил Рашу с набитым ртом. – Он импрессионист. А тот второй – Тео Ван Гог. Он держит галерею на Монмартре. – Тут он заметил нетронутую тарелку Анри и угрожающе зашептал: – Черт побери, быстрее жуй ризотто, а то Агостина тебя просто возненавидит!

Покончив с едой, студенты отправились на улицу Ганнером, где находилась знаменитая студия Рашу.

– Ну как тебе этот вид?! – торжествующе воскликнул Рашу, распахивая окно и обводя широким жестом панораму из надгробных плит, склепов и статуй плачущих ангелов. – Все равно что поселиться в зале скульптур Лувра, а? Ты представить себе не можешь, какой эффект зрелище производит на девиц. Особенно крематорий. Они обычно сначала пугаются до смерти, но зато потом становятся такими страстными!.. – Он указал на старую кушетку, застеленную псевдовосточным узорчатым покрывалом. – Я и кровать специально поставил так, чтобы вся красота была видна.

Затем он небрежно сорвал с гвоздя висевшую на стене мандолину и затянул популярную на Монмартре балладу под названием: «В любви тебе равных нет!»

Со временем у Анри вошло в привычку сразу после занятий отправляться на обед с Рашу, а затем проводить остаток дня в его студии. Там он рисовал, подтягивал припевы фривольных песенок, наблюдал за похоронными процессиями, вечно тянущимися под окнами, временами пропускал стаканчик с возницами катафалков, кладбищенскими сторожами и работниками крематория, которые то и дело заглядывали в студию, чтобы попозировать для очередного портрета, а заодно и распить бутылочку-другую винца и перекинуться шуткой с художниками.

– Знаешь, – обронил как-то раз Рашу, пристально разглядывая Анри, – ты вообще-то нормальный парень. Конечно, слишком молод, – снисходительно добавил он с высоты своих двадцати двух лет, – однако не глуп, совсем не глуп. И ты здорово рисуешь! Хоть этот старый ублюдок Бонна и утверждает обратное.