Иногда, коротая полуденные часы, мать предавалась воспоминаниям о детстве, о годах, проведенных в монастыре Священного сердца в Нарбонне. Однажды она рассказала Анри о подруге детства – Анжелике. «Мы с ней были неразлучны, но вскоре после отъезда из монастырской школы она вышла замуж за морского офицера. И с тех пор я так и не получила от нее ни единой весточки…»

Что же касается Анри, он жил как в сказке. Его ноги были освобождены из гипсовых оков! Он снова мог рисовать; он мог двигаться и в самом скором времени собирался снова встать на ноги! Никто другой на всем белом свете не прочувствовал бы в полной мере важность происходившего с ним. Это было невозможно выразить словами, ибо никому из окружающих не дано было понять, как это здорово, когда ты можешь пошевелить пальцами ног, а потом согнуть ноги в коленях, чувствуя, как пульсирует кровь в венах… Подобно жеребенку, нежившемуся на лугу в душистом клевере, он то и дело переворачивался с боку на бок в кровати – просто так, потому что ему нравилось это ощущение. Но замечательней всего было снова видеть мать счастливой, улыбающейся. Эмоции переполняли сердце графини, и она то и дело опускала глаза, не желая ни с кем делиться своим счастьем.

Как и обещал доктор, вскоре Анри действительно начал расти, однако крайне непропорционально. Он стал заметно шире в плечах, в то время как ноги его остались такими же, как прежде, – это были хлипкие ноги ребенка, к тому же изуродованные фиолетовыми синяками и рубцами.

Детство исчезло с его лица, подобно маске, снятой невидимой рукой. Голос его больше не был по-мальчишески звонок. Некогда аккуратный носик превратился в бесформенную выпуклость, зажатую между огромными впадинами ноздрей. Зрение заметно ухудшилось, и доктор велел Анри носить очки. Так что теперь пенсне на шелковом шнурке стало неотъемлемой частью его жизни: это была последняя вещь, с которой он расставался поздно вечером перед отходом ко сну, и первая, которую он нашаривал утром сразу после пробуждения. Его щеки, руки и грудь покрылись черным пушком. И уже ничто не выдавало в нем милого, непосредственного ребенка, которым он был совсем недавно. Он стал мужчиной. Видимо, спеша наверстать упущенное, природа перескочила через юность.

Мать со страхом наблюдала за этой метаморфозой – за тем, как ее сын превращается в мужчину, при этом оставаясь наполовину ребенком. На все ее отчаянные мольбы доктора лишь разводили руками, отвечая, что длительная болезнь вызвала сбой в работе каких-то желез, результатом которого и стало подобное неконтролируемое, одностороннее развитие. В конце концов эскулапы объявили, что наука здесь бессильна.

И тут впервые за все время самообладание ей изменило. Графиню охватила паника. Внутренне она была готова безраздельно посвятить жизнь уходу за прикованным к постели инвалидом. Но даже в кошмарном сне ей не могло привидеться, что сын превратится вот в такого нелепого близорукого уродца.

Ночью, когда Анри засыпал, она склонялась над ним и, закусив губу, с трудом сдерживая слезы, подолгу всматривалась в незнакомое, поросшее черным пушком лицо молодого мужчины, отчаянно пытаясь отыскать в нем хоть какие-то черты милого и славного ребенка, каким он был когда-то. Неужели это ее сын, ее Рири, который резвился с ней на лужайке перед замком, который бросался к ней в объятия, возвращаясь домой после школы? За какие такие грехи им было уготовано такое испытание?

Она написала графу, и тот незамедлительно приехал. Когда отец переступил порог комнаты Анри, его лицо мертвенно побледнело. На какое-то мгновение он застыл в дверях, лишившись дара речи.