– И что не так?

– Смотри внимательнее.

Я ещё раз пригляделась, но ничего особенного не увидела. Хотя вазочки и вправду слегка отличались друг от друга. Формой. Ну и количеством конфет: у «чёрного» их было три, у остальных – по четыре.

– Вот видишь. Эти парни… – он придвинул ко мне сразу обе коробки, красную и синюю, – эти парни без двойного дна. Четыре конфеты. Ему две и тебе две…

– Может, я три хочу! Или вообще все!

– Дело твоё. Можешь проявить инициативу. Но ты не обязана. Всё по-честному. А этот…

– У красного ещё и ваза квадратная. Сама надёжность.

– Скучно? Ничего, с чёрным не заскучаешь. Три на два не делится. Вы съели по конфете, осталась одна. И ты уже в проигрыше…

– Почему это? Я просто съем её и всё!

– По умолчанию. Какой бы выбор ты ни сделала. Съешь ты её, отдашь ему или оставишь в вазочке – ты уже проиграла. Потому что ответственность – на тебе…

Я хотела покрутить пальцем у виска и сказать, что он сам какой-то слишком сложный. Так бы я и сделала, если б это не был он, Петя. И потому, что было что-то в его словах. И ещё потому, что этот мужчина, которого он описал – тёмный и коварный манипулятор – был точь-в-точь похож на моего отца.

– А ты сам-то какой? Чёрный, синий или красный?

– А я Моцарт, – он снова выдвинул ящик и достал из самой глубины – не коробку, а всего лишь одну круглую конфету с портретом на маковке. – Это меня угостили. Ещё до вашего заезда…

– Напополам?

Он понял и снова рассмеялся:

– Не надо быть такой буквалисткой. Ешь, она вкусная.

– Ты и сейчас её любишь?

– Кого?! А-а… Я же сказал. Не знаю. Я, может, и не любил ещё никого. Может, я и вообще не умею любить…

То был июль 90-го года, «моцартов» в наше сельпо ещё не завезли. Может быть, поэтому та конфета до сих пор кажется мне самой вкусной из всего, что я в своей жизни пробовала.

***

Равнодушие Пети ко мне было так очевидно – а времени осталось так мало, – что я решила выйти из игры, не дожидаясь её окончания. Так я могла сохранить хотя бы остатки женской гордости. (У девушки должна быть гордость!)

Тем более, утешала я себя, фактического материала я набрала уже достаточно. Кате Томуц расскажу, что мы с Петей попили чаю под шум ливня, а потом у нас был головокружительный секс. Я же писательница.

В день Петиного отъезда я даже не пошла провожать его до автобуса. И на следующий день, когда уехала Марья Генриховна, унеся с собою последний отсвет недавнего счастья, мы с мамой остались в «…Аллеях» одни-одинёшеньки…

Нет, вру. Всё было совсем не так.

То есть не совсем так. Я и вправду больше никуда с ними не ходила. Сказала, что ввиду приближения нового учебного года мне пора засесть за рекомендованную на лето литературу. (Это, кстати, было чистой правдой, которую все приняли с уважительным восторгом).

Так я и поступила. Взяв книжку, уходила туда, где их нога не ступала, за территорию, к роще, на уединённую поляну, где рос огромный дуб. Или ещё дальше, к развалинам старого храма.

Конечно, здесь было не без корыстных целей с моей стороны. Я всё ещё надеялась, что эти двое рано или поздно заметят моё отсутствие – должны же у них когда-нибудь иссякнуть общие темы! – и поймут, кого потеряли. (Поздно!) Но как-то раз, гуляя сама по себе, я встретила их где-то в районе заброшенной конной станции – и с радостью обнаружила, что мою печальную роль с успехом играет другой статист – бодрая Марья Генриховна. Очевидно, перспектива приближения момента, когда придётся делить условные конфеты, смущала обоих.

Может быть, поэтому я на сей раз не стала ломаться, а присоединилась к ним. Взрослые как раз обсуждали одну из самых популярных в нашем узком кругу тем. Как всё-таки жаль, тактично заметила Марья Генриховна, что «институт семьи» в последнее время пришёл в упадок.