– Савёнок, что с тобой? – спросил Ленька.

– Что это пахнет? – снова потянув воздух носом, спросил я.

– А тебе-то что?

– Что, ответить тяжело? – раздраженно спросил я.

Ленька тоже стал возле меня и вдохнул носом воздух несколько раз.

– А, это лаванда.

– Покажи, покажи, – нетерпеливо заскулил я.

– Странный ты. Вот она, – и он сорвал тоненькую веточку с маленькими сиреневыми цветочками на конце.

Я схватил эту веточку и начал нюхать, отвернувшись от всех и закрыв глаза, потому что не смог сдержать слезы. Корчил из себя взрослого, а по сути, был еще маленьким ребенком.

– Если цветы потереть, будет пахнуть сильнее и дольше, – сказал Ленька, видя, что я расстроен, но не понимал совсем, почему.

Я ничего не ответил. Лишь нарвал полные руки и карманы этих маленьких веточек. Теперь частица мамы всегда была со мной.

Невозможно представить, что чувствовала мама, проживая каждый день все эти годы вдали от меня. Каждый день она проводила все свое время в кругу детей, учила и наставляла их, а ее родная душа, ее сын, где-то там, в жутких условиях, совсем с чужими людьми, которые вряд ли смогут хоть немного заменить ее.

Больше всего ее терзало осознание того факта, что она так рьяно хотела и стремилась стать учителем, так боролась за место в педагогическом институте на этапе поступления, и что именно в момент достижения мечты ее постигла жуткая участь расставания с ребенком. Эти мысли не давали ей спать по ночам. Закрыв глаза, она видела Савву, она видела его в каждом ребенке на уроке. А потом эти недолгие встречи с сыном, от которых потом всю ночь плачешь, не поднимая голову от подушки.

На каждое наше свидание она приносила немного конфет, чтобы побаловать меня. Знала, что их люблю больше всего, но я всегда скромно съедал только одну, а остальные клал в карманы брюк. «Наверное, растягивает удовольствие, хочет по одной каждый день съедать», – думала она, не подозревая истинную причину такого моего поведения.

Старшие в колонии больше всего любили дежурить по выходным на проходной, в комнате свиданий. В теплое время года с вылазкой в село никакая проходная, конечно, не сравнится. Но наступали холода, и поживиться можно было лишь после свиданий с родственниками, которые приносили гостинцы. Все в группах знали, что есть принесенное в комнате свиданий нельзя, за этим следили дежурные. Стоило свиданию закончиться, как твои карманы выворачивали и забирали пакет, затем пинки, затрещины – все по обыденному сценарию. Не знали взрослые посетители, что ничего из принесенных угощений их сыну, племяннику или внуку не достанется, все забирали старшие.

Суровая правда жизни: кто сильнее, тот и прав. Поэтому, как подрос и ощутил в себе силу давать отпор, больше не позволял давать себе затрещины. Конечно, первые схватки я проиграл, но спуску не давал никому. Стоило только кому-то попробовать поставить мне подножку, я реагировал молниеносно, кидался в драку с кулаками, не задумываясь. Спустя время, заметил, что со мной не хотят связываться старшие, и телесных наказаний поубавилось. Лишь Ленька оставил за собой право дать дружескую затрещину, я же в ответ единственный мог слегка ударить его по-дружески кулаком в плечо. Этим отношениям многие в банде завидовали.

Существовало и еще одно воскресное, любимое старшими занятие. Кулачные бои, «стрелка» за бараками, куда участвовать допускали только старших, а малых посмотреть, только избранных. Как попал в банду, так получил право присутствовать на этих боях. В воскресенье выясняли отношения все, кто в течение недели что-либо не поделил, силой мерялись, носы ровняли, приемы отрабатывали. Не потасовка простая, а именно бой с пусканием крови. Когда первый раз смотрел, не заметил, как начал приемы повторять и уворачиваться, будто сам дрался. Заканчивался бой всегда «кровянкой». Применение оружия запрещалось, только кулаки, никаких финок, ножей, заточенных гвоздей. Моим любимым приемом, который я заприметил себе и отрабатывал, стал апперкот – мощный удар в ближнем бою, который рубит снизу вверх по подбородку противника, часто сваливая с ног в нокаут.