– Нашёл что петь! – сердито проворчал посадник Павел. – У князя праздник, сына Господь послал, а ты печаль в душу ему сеешь.

– Спой-ка лучше нам, друже, песнь о славных храбрах, о сечах с погаными, – предложил Ставр.

– Да какую ж такую песнь? – смущённо пожал плечами зардевшийся Олекса. – Разве знаю я что? Друг у меня есть, Ходына с Клещина озера. Вот он песнь сложит – заслушаешься.

– Про Добрыню спой, Олекса, – попросил Мстислав. – А после про Ходыну расскажешь, не впервой имя се от тебя слышу.

Олекса послушно кивнул и тонким голосом запел о битве сказочного богатыря Добрыни с семиглавым змием.

…Отвечает ей молоденький Добрынюшка:

Мстислав и посадник Павел хмуро переглянулись. С чего это вдруг Олекса вспомнил про Киев, зачем обмолвился о Путяте, верном Святополковом сподручнике? С чего вдруг занесло его столь далеко от Новгорода? Оба – и князь, и посадник – были достаточно умны, чтобы заподозрить в песне гусляра нечто недоброе, и потому ничего не сказали Олексе, и только Ставр, дождавшись, когда гусляр закончит петь, недовольно бросил ему:

– Думай сперва, о чём поёшь!

Олекса изумлённо вскинул густые светлые брови, но, похоже, так ничего и не поняв, промолчал.

– Ну, гусляр, теперь про Ходыну молви, – тотчас перевёл разговор на другое Мстислав. – Что он за человек?

– Ходына, княже, равно как и Боян, – великий песнетворец. Молод ещё, но поёт столь славно – залюбуешься. Великий дар Богом ему даден. Родом он, как сказывают, с Клещина озера, с малого села, был простым рыбаком. Но вот единожды зашёл в то село Боян, спел людям песни свои, и взял очарованный Ходына из рук его гусли и тоже спел. О крае родном, о людях, об озере, о реках, о птицах – обо всём, что окрест себя видел. И растрогала песнь юноши седого Бояна, прослезился он, обнял Ходыну и сказал: «Се есть великий певец». И пошёл Ходына по деревням и сёлам суздальским. Люди привечали его, кормили со стола своего, и всякий – боярин ли, смерд ли – бывал ему рад.

– А ты, Олекса, откудова Ходыну знаешь? – спросил Ставр.

– Пришёл он как-то к нам в Суздаль, стал песни слагать славные, вельми по нраву мне пришёлся. С той поры и я вот за гусли взялся, до того отцу в скудельнице[47] помогал.

– Где ныне Ходына? – сдвинув брови, спросил певца Мстислав. – Вельми хотелось бы послушать сего гусляра.

– В Киев подался он. А может, и не в Киев. Запутанные стёжки у судьбы, много дорог на Руси, – отозвался Олекса. – Не ведаю, жив ли Ходына, нет ли. Велика Русь, долго ль человеку на ней затеряться?

– Да, се верно, – согласно затряс седеющей головой посадник Павел.

Привал путники учинили вокруг костров на занесённом снегом берегу Ильменя. После полудня, когда из-за озера ударили прорвавшие пелену облаков яркие косые копья-лучи, они снова тронулись в путь.

Снег искрился и слепил глаза. По щекам текли прозрачные слёзы. Всадники, стянув рукавицы, вытирали их и то и дело подгоняли неповоротливых статных коней.

Мстислав неотрывно всматривался в даль. Казалось, вот-вот замаячат уже впереди избы и усадьбы многолюдного Сытина, проплывёт перед глазами белокаменная церковь Спаса с высоченной, словно пронизывающей небо колокольней, но нет – всё тянулась по левую руку нескончаемая стена зелёного хвойного леса, а справа блестел голубой чистый ильменский лёд. И Мстислав ощутил себя неким странником-скитальцем, всё бредущим куда-то в неведомую даль, ждущим с нетерпением, когда же достигнет он желанной обетованной земли, но земля эта, которая, кажется, мелькнёт уже сейчас за поворотом дороги, на самом деле простирается где-то за тысячи, десятки тысяч вёрст, и удел странника – брести, брести без конца, покуда хватит сил.