«Ты так уверенно говоришь обо всем этом, как будто обедаешь с Богом каждый день, – отвечал ему на это письмо Арья, демонстрируя, что и его характер может время от времени портиться. – Не стоит ли нам лучше отдать свои силы тому, что нас, так или иначе, заставляет делать сама жизнь, предоставив Небесам заниматься своими делами?»

«Собственно говоря, – отвечал Шломо Нахельман, – именно это я и имел в виду в прошлом письме. Разница только в том, что ты думаешь отгородиться от Неба, Арья, освободив его от необходимости заниматься нашей жизнью, поскольку мы в состоянии справиться с ней сами, тогда как я безоговорочно впускаю Всемогущего в свою жизнь, которая тем самым обретает новый смысл и новое содержание».

«Ты сам говорил, что наше дело только одно – ждать», – писал Арья.

«Ждать, а не бездельничать, – отвечал Шломо. – Потому что ожидание вовсе не есть безделье или отдых. Ожидание – само есть действие, ибо здесь речь может идти только об ожидании Всемогущего, когда ты с трепетом и содроганием ждешь Его одобрения или порицания, часто забывая, что для этого следует совершить хотя бы что-то, достойное Его внимания, – что-то, что свидетельствует о твоей готовности и твоем понимании, вот как сейчас, когда мы все ждем Божественного знака к действию, веря, что сумеем распознать его среди множества неверных знаков, наполнивших нашу жизнь».

От Рахели тоже приходили письма. Не такие частые, но зато довольно подробные. Она писала о своей семье, о работе в швейной мастерской, о том, как продвигается ее иврит, о городских новостях и общих знакомых и, казалось, что с каждым новым письмом, росла ее нежность и любовь, что особенно чувствовалось в ее вопросах об отъезде, которые с каждым письмом становились все настойчивее, тогда как письма Арьи, наоборот, становились с каждым месяцем все суше, короче и невразумительнее.

«Думаю, он просто влюбился в Рахель, – заметил как-то рабби Ицхак. – Просто влюбился в нее, ведь она того стоила. Но будучи человеком чести, он не сказал никому ни единого слова, хотя, конечно, она догадывалась о его чувствах и, как могла, старалась облегчить его сердечные страдания. Но любовь к Нахельману была, конечно, сильнее. Бог знает, почему она выбрала именно его. В конце концов, сердце женщины – это такая загадка, которую лучше без большой надобности не трогать».

Впрочем, находились заботы и помимо Арьи.

Одна из них заключалась в демонстративном нежелании большинства палестинских евреев говорить о будущем, – тем более, обсуждать какие бы то ни было идеи, касающиеся освобождения от турок или прихода Машиаха, что страшно раздражало Нахельмана и сильно мешало его попыткам сблизиться со старыми репатриантами, независимо от того, проживали ли они в Меа Шеарим, в Немецком квартале, в Махане Израэль, в Нахат Шива или в Еврейском квартале Старого города.

Это раздражение можно было отчетливо проследить по тем настроениям, которые владели Нахельманом от письма к письму, когда тон их медленно менялся от восторженного к снисходительному, а потом к язвительному, а иногда даже просто агрессивному, грубому и не принимающему чужие доводы и аргументы. Вероятно, не все шло так гладко, как хотелось бы, да к тому же еще и этот Голос, который по-прежнему вел его от одного дня к другому, становился все глуше или исчезал вовсе, и часто – именно тогда, когда он был больше всего нужен.

Иногда этот небесный Голос говорил странные, загадочные вещи, которые он, сколько ни старался, не понимал. Словно тот хотел специально запутать его. Однажды, когда Шломо просил в утренней молитве дать ему понимание того, что происходит, Голос произнес, негромко рассмеявшись: – «Собирай не на Небе, а на земле». В другой раз он сказал: «Если не налево, то направо, если не вниз, то вверх, если не криво, то прямо, если неправда, то истина – таково царство, из которого никогда не выбраться человеку самому».