Так оно все и получилось.

Начиная с утра следующего дня митрополит – одетый по случаю ветреного и холодного дня в какой-то видавший виды заячий тулупчик, – слушал отчеты консисторских чиновников и духовенства, выспрашивал, объяснял, ловил на противоречиях и стыдил, а затем – чтобы не путать консисторских с прочими, – шел в большой консисторский зал, где по этому случаю толпилась тьма ждущего народа, – в основном, все эти худосочные дьячки, жалующиеся на нищету, да дьячковые жены, желающие пожаловаться на беспробудное пьянство своих мужей, а еще все эти чем-то обиженные регенты, псаломщики, ктиторы, свеченосцы и чтецы со своими жалобами и просьбами, хотя большинство из собравшихся просто глазели на заехавшую столичную знаменитость или задавали их высокопреосвященству такие вопросы, что владыка Филарет только махал в ответ рукой и просил спрашивающих отойти прочь.

Так прошло время до обеда, а потом время после обеда, а потом и время вечера, когда, наконец, даже рука митрополита стала уставать от бесконечных благословений, а секретарь Филарета отец Михаил, выйдя к собравшимся, пригласил их приходить на следующий день, потому что высокопреосвященный митрополит Филарет довольно устал.

Народ стал расходиться, за исключением нескольких последних посетителей из благочинных, которые, имея скорую нужду в разрешении своих мелких дел, все еще толпились возле открытой двери, ведущей в комнату, где принимал митрополит, надеясь, что он их все-таки сегодня примет.

Так оно и получилось.

Один за другим посетители подходили к креслу высокопреосвященного и, наклонившись, быстро излагали ему свое дело, а он, так же быстро схватывая на лету суть дела, отвечал, растолковывая и объясняя, после чего отпускал их, напоследок благословляя, пока, наконец, в помещении не остался последний благочинный, которого владыка, правда, заприметил уже давно и главным образом из-за тех смешных движений, которые тот делал возле открытой двери – так, словно он вовсе и не хотел идти к высокопреосвященному владыке, для чего все время пропускал кого-нибудь из толпящихся вперед или даже отходил в сторону, делая вид, что он тут вовсе ни при чем и оказался здесь случайно. Однако последний из просителей отошел, и смешному благочинному, который остался теперь совершенно один, пришлось волей-неволей подойти к креслу владыки, принять от него благословение и поцеловать его сухонькую, но опухшую от бесконечных поцелуев, руку. Заглянув при этом владыке в лицо, этот последний благочинный нашел, что глаза высокопреосвященного владыки были вовсе не добрые, как это могло показаться издали, а сердитые и колючие, как будто его только что оторвали от вкусного обеда и заставили слушать какой-нибудь нелепый рассказ про пьющего дьячка или про неверную дьячиху.

Смущенный этим обстоятельством, последний благочинный пролепетал что-то совсем невразумительное, но потом взял себя в руки и сказал:

«Не знаю с чего и начать, ваше высокопреосвященство…», на что митрополит посоветовал ему начать с самого начала, но, по возможности, кратко и не путанно.

В ответ на это благочинный – который и правда оказался благочинным – сбиваясь и торопясь, поведал митрополиту Филарету случай, который поставил в затруднительное положение всю епархию и даже, возможно, послужил причиной смерти действующего епархиального владыки, который прямо-таки надорвался в поисках благополучного разрешения этого злосчастного случая, но, не сумев найти ничего подходящего, слег в болезни и, проболев три дня, отошел в лучший мир, так и не дав разрешения злополучному казусу.