Два с половиной года знатный кабардинский владелец прожил в холодном и высокомерном Санкт-Петербурге, поражаясь безмерно чужому богатству, расточительству и распутству. И завидуя тихо в душе безмятежному, по сравнению с его жизнью, быту русского дворянства. Князю казалось, что представители местной знати прожигали свои земные дни в чрезмерной роскоши и нескончаемых развлечениях.

А ещё кабардинский владелец удивлялся множеству золотых куполов величественных русских храмов, ослепительно сияющих под лучами северного солнца… В Санкт-Петербурге царил строительный бум. Начавшийся ещё с петровских времён и продолжавшийся уже полвека.

Гость с Кавказа не уставал изумляться белокаменным домам столичной знати, напоминающим дворцы, и количеству комнат в этих хоромах, высоким расписным потолкам… И свободе нравов, царящих у русских.

Князь стыдливо опускал глаза перед искусными высеченными мраморными статуями в человеческий рост и более, столь натурально представлявшими голых женщин и мужчин, с едва прикрытым срамом, что горец чувствовал себя неловко. Особенно, если рядом с ним, при этом, находились благородные дамы.

Кургоко Кончокин поражался количеству дорогих карет на ровных, мощённых улицах Санкт-Петербурга, множеству каналов и мостов в русской столице… В 1760-е годы берега Невы как раз одевались в гранит и металл. А на смену устаревшим деревянным проходам через десятки проток и речек в городской черте возводились каменные сооружения.

Кабардинского князя чуть ли не каждый вечер любопытные столичные аристократы приглашали на званные приёмы и пиры. И Кургоко Кончокину не всегда удавалось сохранять невозмутимое лицо в кругу русских вельмож, при виде невероятного количества изысканных блюд, подаваемых за столом, одно за другим… Вкуснейших яств, которые горец не всегда даже успевал попробовать за разговорами!

Не мог скрыть кавказский гость, как не старался, и простодушного восхищения многочисленными огненными фейерверками в ночном небе, сделавшимися в ту пору особенно модными в Санкт-Петербурге, искусной игрой музыкантов и лицедеев, постоянно развлекавших пирующих господ до самого утра…

А днём кабардинского князя, в непривычном для местной публике одеянии, – в черкеске с серебряными газырями на груди, при большом кинжале на поясе, и не снимаемой папахе на голове, – знатные особы зазывали на охоту, рыбалку, попариться в бане… Или просто провести время в благородной беседе.

На какой-то срок Кургоко Кончокин сделался модным и желанным гостем в аристократических кругах Санкт-Петербурга. Крепкий, в обтягивающих мускулистые ноги тонкокожих ичигах, с суровым, неулыбчивым лицом, говорящий со своими людьми на непонятном языке, он вызывал у знати живейший интерес… Особенно у дам.

Среди российской великосветской верхушки кабардинский владелец встретил и соплеменников – потомков целой плеяды князей Черкасских. Многие из них с удовольствием общались с Кургоко Кончокиным на родном наречии.

Эти славные представители адыгского народа, их дети и внуки, в чьих венах успела смешаться за несколько поколений кровь людей разных национальностей, верой и правдой служили российской империи на разных ответственных постах. Начиная ещё со времён Ивана Грозного…

Но Кургоко Кончокин прибыл летом 1760 года в Санкт-Петербург не пировать и развлекаться. Он предпринял эту дальнюю и продолжительную поездку с вполне конкретной целью.

Князь желал закрепить за собой и своей фамилией право на вечное владение урочищем Мез-догу. Для чего и задумал устроить в этом глухом месте главную резиденцию себе и потомкам.