Он бродил по залам со взглядом, обращенным в себя. Одна смотрительница даже поинтересовалась, всё ли с ним в порядке. Это вывело его из себя, и он вышел из Галереи. Садясь на поезд, он все пытался проанализировать, что же он упустил, что еще сказала гид, что могло хоть как-то привести его к Патриции.

Проголодавшись, он пошел в вагон-ресторан перекусить. Закрыв на секунду глаза, он вспоминал, как догнал ее после неудачного разговора в музее и как уговорил ее пойти с ним в ресторан и принять его извинения в виде ужина. Вспомнил, как она оттаивала при каждом глотке вина, при каждом кусочке жаркого. Как обнаружил, что она была невероятно интеллектуальной, доброй и полной необычного юмора. С нее как бы сползало покрывало депрессивности и заниженной самооценки. Она нравилась ему всё больше и больше.

– Живопись, – говорила она, – выжила, развилась и достигла невероятных высот благодаря религии и любви. Церковь заказывала и щедро платила, богачи желали видеть предметы своего вожделения богинями и святыми, а в свободное время художники проектировали свои чувства к женщинам, которые окружали их жизнь, тоже на холст. Вы были правы, как не феминистично по отношении к нам, женщинам, это бы ни выглядело, влечение мужчин к высокому – к богу и низменному – к сексу подпитывает энергией всю творческую мысль человечества. Конечно, не только художников, но и писателей, поэтов, композиторов – их всех толкала на творчество любовь, как вы, мужчины, завуалировано называете вашу физическую потребность семяизвержения.

– Здесь позволю с Вами не согласиться, – отвечал Ханс. – Любовь бывает чиста и непорочна. Иногда творцы даже не решались поведать предмету своего обожания об их любви, не решались опорочить чистоту их чувств признанием, предложением руки и совместной жизни, при которой, как они видели на примере своих женатых друзей и знакомых, напрочь пропадает волшебство чистейшей любви. Они предпочитали воспевать любовь как далекую недосягаемую звезду!

– Да, – подтвердила она. – Бывали в истории исключения, которые только подтверждают правила.

Она отделалась расхожей фразой и Ханцу захотелось обнять ее. Она стала еще ближе к нему. И чем проще и доступнее она с ним разговаривала, тем больше его к ней тянуло.

– А что вы скажете про старых голландцев? – поинтересовался Ханц. – Ведь как протестанты они по-настоящему следовали Библии в завете «Не сотвори себе кумира» и не писали ни богов с богинями, ни библейские сюжеты. Они рисовали цветы, другие натюрморты, семейные портреты и бытовые сцены. Там ведь нет ни религии, ни секса.

Она молчала и долго смотрела на него:

– Да, Вы, конечно, правы. Извините, я увлеклась… Всё никак не могу простить ему.

– Кому?

– Ну, это давняя история.

–Такая же давняя, как картина, которая нас свела?

Патриция засмеялась. И этот смех окончательно растопил лед, поражавший ее сердце. Всё вдруг почему-то показалось им смешным. В этом была какая-то истерия, какая-то необходимость оторваться, сойти с ума по собственному желанию. Сойти с ума для другого. Они держались за руки и хохотали. Вышли из ресторана под звездное небо, продолжая держаться за руки и улыбаться. Они гуляли вдоль Изы, и река легонечко подпевала песне их сердец. Вдруг она остановилась и усадила его на скамейку, как раз напротив Немецкого музея, где Иза образует островок.

– Я хочу рассказать тебе про свою жизнь, про мать, про то, что со мной происходило и как я такой стала. Я никому никогда не рассказывала, но сейчас знаю, что могу, и именно тебе.