В каждом доме острова держали козу; точно в назначенное время коза поднималась по лестнице, служанка ее чистила и доила молоко для младенца.

Моя бабушка со стороны матери, частично шотландка (ее отец – консул Великобритании на Мальте), выросла на востоке Азии. В двенадцать лет вышла замуж за моего деда, итальянца из Салерно, которому до своей смерти в возрасте двадцати лет родила пятерых детей, в том числе и мою мать. Ее муж в течение некоторого времени был политическим ссыльным. Арестованный Бурбонами[4], бежал, а его место за решеткой занял его дядя. Через несколько лет дядя вышел из тюрьмы слепым. Мой дед отправился в Египет, сделался законоведом и в конце концов стал советником хедива (правителя) Египта. Пост, несомненно, высокий, и когда он умер, народ нес его хоронить на руках. В этот период моей матери, ставшей сиротой, было десять лет; ее опекун, друг семьи граф Серистори, жил во Флоренции.

Мой отец происходил из промышленного района Пьемонта, одна из его сестер управляла всеми монастырями Италии, один из братьев стал знаменитым астрономом. Сам отец любил одиночество и обычно не стремился к общению с людьми. Время делил между своими занятиями и исследованиями Востока, персидскими, арабскими и санскритскими рукописями; позднее заинтересовался монетами, – имея огромную нумизматическую коллекцию, обменивался экспонатами с итальянским королем, как известно, знаменитым нумизматом.

Никогда отец не ходил в гости, лишь раз в неделю, по вечерам, навещал старого друга. После этих посещений на следующее утро я находила на своем ночном столике конфету, что доказывало: он (вместе с матерью, которая обычно его сопровождала) подумал о своей маленькой дочери, несмотря на вечер приключений.

Матери запрещали присутствовать на церемониях при дворе, потому что в соответствии с этикетом ей пришлось бы надеть декольтированное платье, чего муж не мог допустить.

Каждое утро, в шесть часов – никто еще не вставал, – отец отправлялся на прогулку; в два часа пополудни, когда жара загоняла всех по домам, снова гулял: предпочитал жару нежелательным встречам. Где бы он ни находился, непременно хотел достигнуть самой высокой точки местности. В путешествие отправлялся всегда с одним желанием – взобраться на верх здания или на главную башню города – и заставлял меня сопровождать его, а я ненавидела высоту и испытывала ужас перед пустотой. Сжимаясь в комок, я чувствовала себя несчастной и закрывала глаза. Несмотря на привычку к молчанию, он был человеком добрым. Но я так и не поняла, какие отношения он имел с моей матерью и каким образом за десять лет им удалось родить двоих детей.

Когда мне было три или четыре года, он нанял гувернантку-зулуску, потому что захотел изучить язык этого племени. Эта грозная особа, очень черная, большая, костистая, с порослью седых волос, предвосхищавшей моду 1920 года на короткие стрижки, по вечерам тихо входила в мою темную спальню, держа в руке дрожащую свечу, чтобы пожелать мне доброй ночи. Усевшись в ногах моей кровати, она шептала: «Я так тебя люблю! Я похоронила всех, кого люблю!.. И тебя хотела бы похоронить!»

Когда мы проходили по узким улочкам Трастевере, нас преследовала толпа уличных мальчишек, они бросали в нас камни и кричали: «Убирайся отсюда, королева Тету!» В этот период народ ненавидел абиссинцев[5], а раз чернокожая – значит, принадлежит к этой национальности. Она считала, что единственное, чем можно загладить подобное оскорбление, – отвести меня в кондитерскую и напичкать пирожными с кремом.

По существующим тогда канонам Скиап считалась некрасивой девочкой. В те времена у нее были огромные глаза, и она казалась недокормленным ребенком. Конечно, затея с зулусской гувернанткой оказалась провалом. Ее место заняла немка по имени Метзингер (что означает «мясник»). Она учила меня немецкому языку, который я очень быстро забыла, но по случаю Рождества она заказывала для меня огромную елку из Черного леса; елка была такая большая, что доходила до потолка, а ее ветви были усыпаны мелкими украшениями из стекла и ангелами. Именно тогда я впервые солгала.