Вся Венеция ломала себе голову и не могла понять, что оказалось общего между этими почтенными мужами и мной, вкусившим всех наслаждений мира.

К началу лета сеньор Брагадино был уже почти здоров и мог появиться в Сенате. Вот что он сказал мне накануне первого своего выезда:

– Кто бы ты ни был, я обязан тебе жизнью. Те, кто хотели сделать из тебя священника, адвоката, солдата и, наконец, скрипача, всего лишь глупцы, не понявшие, с кем они имеют дело. Сам Бог велел твоему ангелу привести тебя в мои объятия. Я понял, кто ты. Если хочешь стать моим сыном, я буду считать тебя таковым до самой моей смерти. Комната твоя готова, вели перенести туда свои вещи. У тебя будет слуга, гондола в полном распоряжении, мой стол и десять цехинов каждый месяц. В твои года я получал от отца не больше. Ты можешь не заботиться о будущем. Развлекайся. И можешь положиться на меня как на советчика и друга, что бы с тобой ни случилось.

С изъявлениями благодарности бросился я перед ним на колени, уже величая его отцом. И он, заключая меня в объятия, назвал меня своим «дражайшим сыном».

Такова, любезный читатель, история моего счастливого преображения, благодаря которому я переменил низкое ремесло поденщика на положение вельможи.

Капризная Фортуна, осчастливившая меня неведомым для благоразумных людей способом, не смогла все-таки привить моей натуре умеренность и воздержание, которые прочно обеспечили бы мое будущее.

Достаточно богатый, одаренный от природы импозантной и приятной внешностью, отчаянный игрок, беззаботнейший из мотов, любитель поговорить, никогда не грешивший скромностью и не занимавший решительности, постоянно волочившийся за хорошенькими женщинами, отбивая их у незадачливых соперников, я мог вызвать у окружающих одну лишь ненависть.

Месяца через три или четыре сеньор Брагадино преподал мне еще один урок, значительно более наглядный. Мой приятель Завойский познакомил меня с одним французом по имени Аббади, который добивался у правительства места инспектора всех сухопутных сил Республики. Назначение это зависело от сенатора, и я рекомендовал француза своему покровителю, который обещал оказать протекцию; однако случай помешал ему выполнить это обещание.

Поскольку мне были нужны сто цехинов, чтобы заплатить долги, я обратился к сеньору Брагадино с просьбой ссудить мне эти деньги.

– А почему бы, мой милый, не попросить об этой любезности господина Аббади?

– Я не решаюсь, отец.

– Решайся, полагаю, он охотно даст тебе в долг.

На следующий день я отправился к французу и, поговорив немного о незначительных предметах, обратился с просьбой оказать мне услугу. Он не в самых вежливых выражениях попросил извинить его, объясняя свой отказ тысячей банальностей, которые всегда оказываются порукой в тех случаях, когда не хотят исполнить просьбу. Во время разговора явился Завойский, и я, поклонившись ему, удалился, чтобы без промедления донести моему патрону о своем безуспешном демарше. Патрон ответил мне, что у француза просто не хватает ума.

Как раз в этот день Сенат должен был обсуждать декрет о его назначении. Я отправился по своим делам, вернее, развлечениям и, вернувшись только после полуночи, лег спать, не повидав своего благодетеля. На следующий день я пошел пожелать ему доброго утра и упомянул, что собираюсь поздравить новоиспеченного инспектора.

– Не обременяй себя, друг мой, Сенат уже отверг это предложение.

– Каким образом? Ведь Аббади еще три дня назад ни в чем не сомневался.

– Так оно и было, хотели решить в его пользу, но я почел необходимым выступить против и сказал, что принципы здравой политики не позволяют нам доверить столь важный пост иностранцу.