Вышел охранник и попытался отодрать мое трясущееся тело от металлических ворот, которые я в изнеможении скребла ногтями. Но даже в таком состояние смогла сопротивляться, было плевать на то, что будет со мной. Все, чего я хотела, это вернуться к малышу. 

Там мой мальчик, он голодный, они не понимают, ему нужна я, мое молоко… Еще раз дернула за руку и, поскользнувшись, упала на снег. Метнула взгляд, полный горечи, в мужчину, возвышающегося надо мной, взмолив охрипшим голосом:

- Пустите!

- Не велено, - ответил спокойно тот, но его лицо выдавало нервозность.

- Пожалуйста, там мой маленький, - продолжала жалобно скулить я. - Сыночек, он голодный.

- Валерия Владимировна, поймите, нам запрещено вас пускать. И поднимитесь вы, наконец.

Они не понимали… Никто не понимал и не знал, каково это, когда отнимают ребенка. Жутко, страшно, больно. Всем своим существом я рвалась к сыну, до тряски, до потери сознания. Было убийственно представить, как он там без меня, плачет? Это слишком мучительная пытка! Убил бы лучше, но не уверена, что на том свете мучилась бы меньше. Охранник поднял меня и, убедившись, что снова не упаду, отпустил. Я не знала, что делать, готова была разбиваться в лепешку, только бы преодолеть эту баррикаду.

- Позвоните ему! - потребовала я дрожащим голосом. – Прошу, позвоните. Он не может так со мной, не имеет права!

Снова разрыдалась, прижав руки к сердцу, я не могла дышать, зная, что мой мальчик там один, без меня.

- Позвоните! – закричала, снова отдаваясь истерике, готовая с разбега ломиться в ворота.

- Хорошо, - ответил мужчина, и я затаила дыхание, глядя, как он взял телефон.

Через минуту ему ответили, и охранник, сказав лишь "Да", спрятал сотовый в карман. А потом тяжело произнес:

- Не разрешено пускать, хозяин сказал гнать вас в шею. 

Почувствовала, как последние силы покидают меня и ноги подкашиваются. Даже если вырвать сердце, не будет так больно, как мне тогда, потому что без него человек умрет, не чувствуя ничего. 

Я часа четыре дрожала у ворот Кирсанова: то рыдала в голос, то стонала, не в силах сделать вдох. А потом пошла прочь, вернее не прочь, а в полицию, тогда еще милицию. Я искала в голове выход в те минуты, когда мозг отпускало от дикого ужаса, и единственным вариантом была полиция. Ведь нельзя безнаказанно отбирать у матери ребенка! Но, как оказалось потом, можно. Я явилась в участок, промерзшая до костей, с обветренным лицом, испачканным кровью, и еще не знала, что во всю щеку синеет синяк. Участковый смотрел на меня с нескрываемым пренебрежением, но все же выслушал, спросив:

- Фамилия имя мужа?

- Кирсанов Андрей Михайлович, - ответила я, заметив, как мужчина напрягся. Естественно, он понимал, о ком идет речь. Андрей был в городе известной личностью. После оглашения мной личности мужа, участковый стал смотреть на меня настороженно, а потом вообще вышел позвонить. Я с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться, стоило только представить личико сыночка, как в глазах почернело. Мужчина вернулся и ошарашил меня, заявив что-то типа: они не вмешиваются в семейные дела, разбирайтесь, мол, сами. И это был край, последняя капля, переполнившая океан моей боли. Не помню сейчас все четко, оно и понятно, сколько лет прошло, да и в каком состоянии  была тогда. Я кричала, заливалась слезами, обвиняла, умоляла вернуть мне сына. Конечно, никто не сжалился над убитой горем матерью, и меня просто выставили вон, заявив, что, если еще раз заявлюсь, посадят в "обезьянник". Выйдя оттуда, я была на грани обморока - единственная надежда вернуть Егора рассеялась. Я просто бродила по улицам, не обращая внимания на нарастающей мороз, уже не ощущала холод. Все, что могла чувствовать, это боль, жуткую, раздирающую боль. Незнание того, как мой сыночек, убивало без шанса на спасение.