«Хорошо ты говоришь, – думалось Абсамату, – но вот будет ли так, как ты говоришь. Не верилось в это. Не верилось, что вот они сами (следователи и прокуроры), как говорил он, по своей воле, служебным обязанностям или еще из каких-то побуждений теперь начнут выяснять истину и устанавливать справедливость по делу».

Действительность подтвердила худшие опасения. Из Фрунзе начали требовать сдачи дела в суд. Прежнего следователя – Акмата -вдруг вновь назначили старшим в группу, сместив «хорошего» следователя – Искендера- к нему в помощники (как потом узнал Абсамат, об этом ходатайствовал прокурор, надзиравший за следствием, тот самый, с которым следователь вел дело с самого начала. «Рука руку мыла».

«Хороший» же следователь теперь при встрече, разводя руками, говорил:

– Что поделаешь? Но вот, если и на этот раз суд вернет дело, то тогда уж точно его дадут мне, и я вас всех оправдаю – и по-прежнему источал добродушие.

А подельники Абсамата искренне сожалели о случившемся, не сознавая того, что дело не в следователе, а в системе, которая кормилась не за счет рядовых исполнителей (у них и не было таких средств, чтобы кормить систему), а потому отстаивала не их интересы. Хорошие же следователи, то есть объективные, не борющиеся с преступностью, а действующие по закону, системе были не нужны, как телеге пятое колесо. Для того, чтобы появились хорошие следователи, нужно было менять систему.

Следствие возвращалось на годами наезженную колею…

Но тут, как иногда бывает в жизни, случилось непредвиденное: умер следователь.

Утонул на очередной дружеской пьянке, которая проходила на берегу водохранилища (говорили, что шестеро коллег из разных ведомств не поделили между собой, выделенных директрисой и двумя торгашами трех миллионов отступных за сокращение их дел в прокуратуре). Конечно, если этого бы не произошло, он уж точно до победного конца довел бы дело, несмотря на то, что в последнее время судьи обнаглели: чуть ли не каждое дело отправляют на доследствие. Вот раньше, а впрочем, совсем недавно ведь были времена… Довел дело до обвинительного заключения, отправил его в суд (а там все проходило) и празднуй себе, отдыхай, ожидая благодарностей от начальства, а то и повышения по службе за очередной вклад в дело борьбы с преступностью.

Заменили и прокурора. Он был почетным гостем на той пьянке, когда утонул следователь.

Так они и шли вместе по жизни до последнего дня следователя. Вместе работали, вместе заканчивали дела и вместе отдыхали как могли, закусывая после посольской водки китайскими змеями, – это уже в последнее время, в первые годы перестройки, когда закрывались последние точки и змеились очереди за водкой.

…Свобода входила в жизнь. Приятно было открывать двери самому без помощи других, в обязанности которых входило это. Любая погода представлялась самой лучшей, так как дышала волей…

И вновь к нему навстречу бежала дочь.

Бежала так быстро, как только могла в свои три с половиной года.

Бежала так, как будто кто-то хотел ее опередить, а ей нужно было не допустить этого.

Бежала, крепко стиснув зубы, впиваясь глазами в Абсамата и размахивая маленькими ручонками.

Но теперь возглас «акам келди!» (брат пришел! -кырг.) звучал не только всепобеждающе, но и жадно, словно она хотела раз и навсегда отбить чье-либо право на своего брата, как обычно называют своих отцов дети в киргизских семьях, растущие под присмотром бабушек и дедушек.

И откуда было ей знать, что следак – это следователь, который привык распоряжаться человеческими судьбами в зависимости от карьеры, выгоды или личной неприязни, орудуя законом, как мечом и щитом, будто написан он был только для него и ничего не делал бесплатно, словно был ему выдан патент от имени государства на продажу постановлений, определений и решений. А прокуроры и судьи потворствовали ему и ладили с ним, как и ладили между собой, находясь в одной упряжке, и получая подачки и от него, как и от других…