Ну купили куртку, ну я сходила к Лоле в школу на собрание, была у Жасмины на отчетном концерте. И все – пока больше ничего. Я не меняла им памперсы, не сбивала температуру, не видела первых шагов, не отвела Лолу в первый класс, не утешала после первой плохой оценки.

Я сама не понимала своего странного желания знать о жизни, в которой меня еще не было, хотя знание причиняло мне колоссальную боль.

Только спустя четыре года я поняла свою мотивацию. Мне нужно было получить максимум информации о Нигине, потому что это была уже не ее, а моя семья. Узнавать детали счастливой молодости моего мужа и его жены мне было больно. Но этот период сформировал мою семью такой, какой я ее получила. Мне нужно было узнать как можно больше.

Я постоянно встречала людей, знавших о муже и девочках больше, чем я. И это сводило меня с ума. Каждый, с кем я случайно сталкивалась, рассказывал мне что-то новое. Все это давало мне понять: здесь очень мало меня и много других.

Странное чувство: живешь с людьми в одном доме, ежедневно обсуждаешь какие-то текущие проблемы, переживаешь конфликты и радости. Однако появляется кто-то, кого ты видишь в первый раз в жизни, и он знает о твоих самых близких гораздо больше тебя.

Меня не покидало ощущение, что я пропустила огромный кусок жизни и наверстать это невозможно. Чужие знают больше просто потому, что были тогда с ними, а мне приходится выискивать информацию, как в детективном фильме. Я постоянно приходила к мужу и переспрашивала: «Мне сказали то-то. Это правда?»

– Моя знакомая работала у них няней, они вместе с моими детьми занимались рисованием. Знаете, у Жасмины уже тогда был явный талант!

– Мы вместе ездили в горы, когда девочки были маленькими. Им так нравилось жить в палатках!

Меня бесила, злила, выводила из себя чужая осведомленность. «Пошли бы вы подальше со своими знаниями, – думала я каждый раз. – Вы все неправильно знаете».

В Дубае за ужином с родителями мужа кто-то опять упомянул Нигину. Лола резко встала из-за стола и вышла. Обычно подобные разговоры она переносила спокойнее. Я догнала ее на улице.

– Лола, что происходит?

– Зачем они опять о ней? Почему постоянно о ней говорят?

– Я не знаю. Но скорее всего, она была свидетелем многих событий в их жизни, с ней связано много их воспоминаний. Хороших, теплых. Она была хорошим человеком.

– Но мы ничего о ней не знаем. Мы вообще ее не знаем. Зачем о ней говорить?

– Ты можешь узнать о маме как раз из таких разговоров. Или отдельно поговори с папой, он много сможет тебе рассказать.

– Я не знаю, как о ней говорить. Я даже не знаю, что я к ней чувствую.

– А как ты думаешь, что ты чувствуешь?

Лола заплакала, я попыталась ее обнять, прижать к себе покрепче. Никогда раньше я не видела у нее такой резкой реакции на тему мамы.

– Я думаю, это все из-за меня. – Лола произнесла это уверенно, как будто давно и точно это знает.

– Почему, Лола?

– Потому что она жила до меня, и они были счастливы. А потом родилась я, и ей стало так сложно, что она не захотела больше жить.

Бедный ребенок, как же ты жила столько лет с этой мыслью! И как же мне самой не пришло в голову, что об этом надо поговорить именно в разрезе вины, вывести тебя на этот разговор?

Позже, общаясь с психологами во время работы над своими проектами, я узнала: первое, что делает ребенок в любой травматичной ситуации, – берет на себя вину. Даже если ее быть совершенно не может: чья-то смерть в результате болезни, развод родителей, конфликт в семье. А значит, первое, что нужно сделать в стрессовой ситуации, – четко и понятно донести до ребенка: «Ты ни в чем не виноват». И повторять это регулярно.