– В моём сердце всегда был только один мужчина, моя первая и единственная любовь. Больше тридцати лет прошло с тех пор, как я его потеряла, но я не забывала о нём ни на один день, – в тёмных глазах женщины блеснули слёзы. – Тебе ведь тридцать, не так ли?

Ларсен только кивнул. Пожалуй, впервые в жизни, его покинуло красноречие. Он сейчас даже одного слова сказать не мог, просто слушал эту женщину с глазами, переполненными скорбью и нежностью, и не мог поверить тому, что она говорит. Пока не мог. Слишком уж невероятно всё это, слишком…

– Вот и ещё одно доказательство, – кивнула грустно хозяйка усадьбы, – моему старшему сыну сейчас тоже было бы тридцать лет. Только… я была уверена, что тебя давно нет на свете. Но… нужно рассказать всё по порядку. Простите, мысли сбиваются! Я… всё ещё не могу поверить, что ты жив, и ты здесь, рядом со мной! Но ошибки быть не может. Даже если не брать во внимание ваше сходство, и твой возраст, лучшее доказательство – имя. Ты знаешь, что оно… вовсе не твоё?

Ларс удивлённо нахмурился – хотя… куда уж ещё больше удивляться!

– Ларсен Оллье… Кто так тебя назвал? – снова спросила хозяйка дома. – Ты знаешь, кому принадлежало это имя? Знаешь, хоть что-нибудь о своих родителях?

И пришлось-таки вспомнить о том, что Ларс способен говорить, а не только безмолвно таращиться по сторонам.

– Я сирота, ле-сатия, – ответил он угрюмо, – вырос в приюте, в Дан-ле-Рине. О том, где я появился на свет, не знаю ничего. Меня нашли у порога дома для брошенных детей, и всё, что мне досталось от моего прошлого – эти два слова, что были начертаны на клочке бумаги.

– Значит, вот так… записка… приют… О, светлые боги! Ну, что ж, хотя бы имя его тебе оставили… – горько усмехнулась женщина. – Так звали твоего отца. Ларсен Оллье. Мой Ларсен… И когда там, у ворот, я услышала это имя… О, боги, я ведь почти поверила в невозможное! Иногда так хочется верить в невозможное.

Губы её дрогнули, слёзы покатились по щекам, женщина на миг спрятала лицо в ладонях. И Ларс неожиданно поймал себя на желании подойти и обнять её, сказать что-то утешающее, тёплое, доброе, но он так и решился на это.

Однако ле-сатия уже взяла себя в руки, и снова заговорила, покачав головой:

– Дан-ле-Рин… Так далеко! Кто бы мог подумать, что искать тебя надо в столице! Впрочем, я и не пыталась. Прости, мальчик мой! – она опустила глаза и снова тяжело вздохнула. – Если бы я только знала, я бы… Впрочем, нужно рассказать всё по порядку, а то я только путаю вас…

На несколько тягостных мгновений в комнате снова воцарилась тишина.

Наконец, ле-сатия Розальда собралась с силами и мыслями, сжав подлокотники кресла, вскинула голову и начала свою исповедь:

– Всё началось за два года до того, как я стала женой ле-сатье Ле-Марье. Так что, Ларенс, ещё раз повторюсь – твоему отцу я всегда была верна. По крайней мере, телом. Душу мою отдать Радфолю я не могла – она уже принадлежала другому мужчине.

Хозяйка дома улыбнулась неожиданно светло, мечтательно.

– Ларсен Оллье… Он был самым лучшим! Самым благородным, самым смелым, самым заботливым, самым верным, самым любящим. Другого такого уже никогда не родится на этой земле. Я была влюблена в него до сумасшествия. Дышать без него не умела. У него был только один недостаток, – грустно вздохнула Розальда Ле-Марье, – ни капли аристократической крови. Ларсен служил у моего отца. Служил верой и правдой, имел неординарный ум и множество талантов – отец его ценил за это, и Ларсен имел хороший достаток, приличный дом и уважение. Уважение не только со стороны слуг или своих друзей-сослуживцев, но даже среди аристократов. Ведь многие из них хорошо его знали – Ларсен часто выполнял поручения отца и постоянно присутствовал при нём.