Мы въехали во двор моей многоэтажки. Скво припарковалась и заглушила мотор, в машине повисла вопросительная тишина.

– Послушай, – решил я действовать в открытую. – Сегодня я не приглашу тебя в гости. Не обидишься?

– Зачем же упускать такой шанс? – скривилась Она в лёгкой усмешке и я снова заметил потусторонний блеск в Её глазах.

– Я нормальный мужик и ты мне очень нравишься… Но после той истории мне надо прийти в себя.

Когда я выходил, Она тронула меня за руку. Открыв автомобильный бардачок, любимая достала толстый красный шарф: "я заметила, что ты неважно одет". Я стоял у открытой двери машины, не в силах что-то сказать от неожиданности. А потом жарко благодарил за столь нужный подарок. И рассуждать нам было не о чем, ведь добро не рассуждает. Оно делается. Делается без высоких афоризмов о морали или Боге. Долгие рассуждения о Боге и духовности – вообще нехороший знак. Я знавал настоящих шлюх, они были набожны.

Следующим утром я летел на первый урок в автошколе. Меня будто наполняла воздушная энергия, отрывавшая тело от земли. На лестнице я мог перескочить сразу три ступеньки. Автоинструктор для меня тоже был как знак новой жизни. Его звали Каспарас. Это был флегматичный, но улыбчивый парень лет тридцати пяти. Литовцы вообще флегматичны. Интерес в их глазах загорался лишь тогда, когда узнавали, что я политический беженец из России.

Поговорить со мной было интересно каждому, ведь русских политэмигрантов – горстка на всю Литву. Бегло показав устройство двигателя, Каспарас пустился в расспросы. Польщённый вниманием, я с удовольствием рассказывал, как работал в независимой московской газете. Как боролся с полицией и чиновниками. Как обнаружил у дома слежку и даже сфотографировал номера машин. Как мне присылали угрозы убийством, но полиция на них плевала.

Инструктор спрашивал, о чём думает российский президент и как живут люди в России. Ни того, ни другого я не знал. Мы привозим в эмиграцию Россию своего времени и для нас она застывает, как на фотоснимке. Жизнь в России идёт дальше, но этого мы уже не видим, лишь вспоминая о том, как было при нашем отъезде. Вдыхая воздух Вильнюса, я был погружён в местную жизнь и этим уже мало отличался от литовцев, хотя им казалось наоборот.

Каспарас был настоящим литовским патриотом. Он возмущался тем, что Беларусь построила атомную станцию и в случае аварии нам всем непоздоровится. И что россияне путают литовцев с латышами, всех называя фашистами. "Передайте своим, что мы не фашисты, – сказал он, когда я садился за руль. – Мы уважаем и ваш язык, и культуру". И я подумал, что "свои" для меня уже давно здесь, как и для него. Но этого ему не доказать. С русского языка я перешёл на литовский.

– Сколько вы здесь живёте? – заинтересованно взглянул Каспарас.

– Пять лет.

Его лицо слегка вытянулось:

– Наверное, учили литовский язык раньше?

– Никогда. В первый же день купил разговорник и стал запоминать фразы.

– Разве можно так выучить за пять лет? У вас, наверное, есть в Вильнюсе родственники?

– Нет и не было.

– А зачем вам литовский язык? В Вильнюсе по-русски говорят многие.

– Ваш язык уникален и прекрасен.

– Кем вы здесь работаете?

Эти вопросы я слышал уже десятки раз, если не сотни. В Литве они считаются приличными. Теперь Каспарас смотрел на меня с некоторым напряжением, которое, впрочем, старался скрывать. В его сознании уже рисовался страшный агент, выучивший литовский язык в подвалах Кремля и засланный сюда со спецзаданием. Так здесь про меня думали многие, ведь я со своим литовским не укладывался ни в один из привычных шаблонов. А то, что людям непонятно, всегда пугает.