Ваня оборачивается и резко вскидывает руку, чтобы рассмотреть циферблат на запястье. Затем смотрит на меня и, делая шаг навстречу, строго спрашивает:

– Доброе. Я так понимаю, королевы не опаздывают, королевы задерживаются?..

– Прошу прощения за опоздание. Я не знала, что ты ждешь.

– Не знала? – приподнимает он брови.

– Нет. У тебя какой-то вопрос ко мне?

Нервно озираюсь. Как назло, никого из коллег еще нет на месте. Звуки наших голосов отражаются от выкрашенных в серый цвет стен и пугающих высотой панорамных окон.

Я думала, что самое ужасное случилось вчера – встретиться с ним впервые. Нет… Гораздо больнее сейчас, когда наедине. Один на один.

В воздухе ощущается наше общее разочарование, когда Ваня переспрашивает:

– Вопрос? У меня?

– У тебя, – сосредоточенно киваю.

Он отворачивается. На фоне потускневшей враз Москвы высокий образ повзрослевшего за два года Соболева выглядит инородным. Это тоже больно.

Боль, так усердно сначала лелеемая, а затем трусливо глубоко спрятанная, детонирует и своими осколками ранит душу.

– Уже нет. Больше никаких вопросов, Тая.

– Ясно, – опускаюсь на стул – ноги подкашиваются.

– Все вопросы к тебе, которые были, исчезли за давностью лет, Тая.

Не шевелясь, смотрю туда, где спрятана фотография дочки. Понимаю, что не смогу долго скрывать свой драгоценный клад, но и чего ждать от Вани… даже предположить не могу.

Мужчина, за которого я выходила замуж, точно был порядочным. Точно не из тех, кто будет унижать женщину или давить на нее с позиции силы.

Есть ли в человеке, который стоит сейчас напротив, тот Иван Соболев? Мой Ваня двухгодичной давности?

Я знаю, что он тоже страдал, знаю, искал меня. Я использовала самые разные каналы связи, чтобы убедить его: этого делать не нужно.

Со мной все в порядке. Я жива и здорова. И я беременна. О последнем, конечно, не говорила. Иначе вряд ли бы что-то Ивана остановило.

– Нет так нет, – сдавленно отвечаю.

До побелевших костяшек вжимаюсь в край стола и наблюдаю, как Ваня снова отходит к окну. Смотрю на коротко остриженный затылок и шею, белоснежный воротник рубашки, выглядывающий из-под пиджака.

Московская осень переменчива, в целом как и все на земле.

За окном начинает накрапывать дождь. Первые несколько секунд моросящий, а после активно бьющий о закаленное стекло. Я автоматически думаю о том, как бы Ярослава с Алисой не промокли на прогулке. Простуды нам сейчас точно ни к чему.

– Ты к Янковскому сбежала? – безразлично спрашивает Ваня.

Взрываюсь.

– Нет, конечно. Дурак? С ума сошел?

Его лица не видно, но плечи превращаются в камень. Кинув на меня мгновенный обжигающий взгляд, словно говорящий, что я не имею права общаться с ним в таком тоне, Ваня снова отворачивается к окну, а я всеми силами подавляю непонятно откуда взявшееся желание доказать ему, насколько он ошибается.

Но зачем? Что это даст?

– Как ты мог так подумать?

– Возможно, если бы ты объяснила, в чем причина… – осекается. – Но сейчас уже и это неважно.

Тяжелые капли, слезами барабанящие в окно, раздражают. Хочется закрыть уши и оказаться дома. Вжимаюсь в кресло, мысленно выстраивая стену между нами. Этой стене пара лет, но сейчас мне хочется ощутить ее поверхность физически. Потрогать твердые холодные кирпичи, чтобы не было так отчаянно больно.

Расставание – это всегда больно. Даже если ты ушла сама. Тому, кто ушел, пожалуй, сложнее. Как бы это ни звучало лицемерно.

Почти два года назад я была счастливой. Самой счастливой. Сейчас былое головокружительное счастье словно перевернулось во мне и болезненно давит на грудь. Сердце сжимается до крошечных размеров, позволяя жалости к себе множиться в геометрической прогрессии, когда слышу от мужа: