Лада ненавидела османов.

Один из янычар поднял густую бровь. Он выглядел как болгарин или серб, но заговорил по-турецки:

– Какая уродина эта девчонка. Князю повезет, если он найдет ей пару. Или непритязательный женский монастырь.

Лада шла дальше, будто ничего не слыша, но Богдан остановился. Он рассердился. Воин заметил, что мальчик все понял, и с интересом шагнул в их сторону:

– Ты говоришь по-турецки?

Лада схватила Богдана за руку и ответила с идеальным произношением:

– Тому, кто собирается командовать придворными псами, приходится учить турецкий.

Солдат рассмеялся:

– Ты будешь чувствовать себя с ними как дома, маленькая сучка.

Лада достала кинжал прежде, чем это успели заметить солдат и его компаньон. Рост не позволял ей дотянуться до шеи мужчины, поэтому она удовольствовалась тем, что яростно полоснула по его руке. Воин закричал от боли и удивления, отпрыгнул назад и завозился, пытаясь достать саблю.

Лада подала знак, и Богдан бросился на ноги солдата, опрокинув его. Теперь он лежал на полу, и его шея была легкой мишенью. Лада прижала нож к его шее под подбородком и взглянула на другого солдата. Это был бледный, худощавый юноша – почти еще мальчик – с проницательными карими глазами. Одну руку он держал на сабле, клинке с длинным изогнутым лезвием, так любимом османами.

– Только дурак станет нападать на дочь князя в ее собственном доме. Двое солдат против беззащитной девочки, – сказала Лада, сверкнув зубами. – Очень невыгодно для договоров.

Худой солдат убрал руку с сабли и отступил. Его улыбка была такой же кривой и угрожающей, как и его оружие. Он уважительно поклонился.

Богдан вскочил с пола, дрожа от ярости. Глядя на него, Лада покачала головой. Не стоило его в это впутывать. У Лады было чувство власти – тонкие нити, соединявшие всех вокруг нее. Она умела затягивать и закручивать эти нити, пока они не перекрывали ее врагам кислород.

Или пока не рвались.

В ее распоряжении было несколько нитей. Она хотела иметь их все. У Богдана не было почти ни одной, и те немногие нити, которыми он обладал, были даны ему от рождения просто за то, что он – мальчик. Уже за одно это люди уважали его больше, чем его мать, няню. Лада смотрела на легкость, с которой жизнь приветствовала Богдана, – и от зависти у нее сводило челюсть.

Она надавила на кинжал еще раз, но недостаточно сильно, чтобы проткнуть кожу. Потом встала и оправила платье.

– Вы – рабы, – сказала она. – Вы ничего мне не сделаете.

Глаза тощего солдата задумчиво сузились, когда он взглянул через плечо Лады – на Богдана. Она взяла своего друга за руку и вышла с ним из зала.

Богдан кипел от злобы.

– Надо рассказать твоему отцу.

– Нет!

– Но почему? Он должен знать, как они тебя оскорбили!

– Да ведь мы же их даже не замечаем! Они – ничтожнее грязи. Ты же не станешь злиться на грязь за то, что она прилипла к твоим ботинкам. Ты смахнешь ее и больше о ней не вспомнишь.

– Твой отец должен знать.

Лада нахмурилась. Она вовсе не боялась наказания за свой поступок. Она боялась, что ее отец узнает, что думают о ней янычары, и поймет, что они правы. Что она – девчонка. Что ее ценность меньше, чем у придворных псов, и что единственное, что с ней можно сделать – удачно выдать замуж. Ей приходилось быть самой умной, постоянно удивлять и радовать его. Она боялась, что в тот день, когда она перестанет его впечатлять, он вспомнит, что его дочь – пустое место.

– Нас накажут? – лицо Богдана, такое же знакомое и любимое, как ее собственное, озабоченно сморщилось. Он рос не по дням, а по часам, и теперь был гораздо выше ее. Сколько она себя помнила – он всегда был на ее стороне. Он был