На лестничном пролете между третьим и четвертым этажами лежит тело, вонь от спящего бомжа смешалась с помоями и становится еще более невыносимой.

Квартира номер тридцать пять, замок ради приличия, темный коридор, Арина бросает ключи на старое трюмо, не включив свет, идет дальше, слышно, как льется вода, и я нахожу девушку на маленькой кухне. Она пьет воду прямо из чайника.

– Тебе плохо?

Снова не отвечает, включаю свет, слишком яркая лампочка освещает убогую обстановку. Потертый стол, две табуретки, пожелтевшая тюль на окне, еще один стол, шкаф и мойка, старый холодильник рычит как раненый зверь.

Сколько себя помню, у всех обитателей этих домов такая же мебель, значит, ничего не изменилось за двадцать пять лет, как я ушел и поклялся больше не возвращаться никогда.

Вот, вернулся, получается.

Арина обходит меня, позади топчется Вадим, девушка идет в другую комнату, я за ней. Она перетряхивает постель; низкий диван, плотные шторы на окне, ну, парня тут нет точно. Находит таблетки, глотает не запивая.

Чувствую себя паршивей некуда. Пока ехали, думал о ней черт-те что, наркоманка, проститутка, барыга наркотой, ничего хорошего не ждал, даже самому противно было убедиться, что она такая.

– Тебе плохо?

– Мне нормально. Ты хотел посмотреть, где я живу, и найти что-то определенное? Сделай это по-быстрому, я правда устала,– голос тихий.

Снимает куртку, кидает ее на кресло, не смущаясь нас с Вадимом, в ту же сторону летит майка, она без белья. Резинка падает с волос, они рассыпаются по спине, всю правую руку до плеча с переходом на грудь покрывает татуировка.

Стебли с острыми шипами черными чернилами и редкие бутоны цветов с алыми брызгами на них. Я не любитель такого художества у девушек, но ей идет, красиво очень.

Небольшая грудь с острыми ярко-розовыми сосками на бледной коже. Арина, также молча, надевает футболку, разувается. Она у себя дома, ее ничего не смущает, даже двое посторонних мужчин.

– Обыск отменяется? – спрашивает устало. – Вы начинайте, вдруг чего найдете, Тихон Ильич. Или хозяину города впадлу делать это самому?

В словах столько яда, а в глазах – ненависти, что можно захлебнуться. Становится все интересней узнать, кто она такая.

– Нет? Тогда вы знаете, где дверь.

Арина

– Чего ты плачешь?

– Страшно.

– И ни капельки, смотри, я же не плачу.

– Ты большой.

– И ты большая.

– Нет, я маленькая, я хочу домой. Хочу к маме.

– Малая, ну не реви. Нет у нас больше дома и мамы нет.

Резко просыпаюсь, лицо мокрое от слез, открыв глаза, смотрю в потолок, он серый от времени и пыли, но все лучше, чем видеть эти повторяющиеся один за другим сны.

Артемка снится постоянно, когда должна случиться в моей жизни очередная жопа. А еще заплаканная девочка с растрепанными кудрявыми волосами, она трет кулачками глаза, шмыгает носом, просится домой к маме.

Слишком светло. Опять не задернула шторы, ненавижу яркое солнце, оно всегда говорит о том, что в этом мире не все так плохо, что есть свет, добро, любовь.

Любовь? Нет, не знаю, что это такое. И знать не хочу.

Повернувшись на бок, рассматривая свои ботинки, думаю, что надо завязывать ходить на каблуках и в обтягивающих вещах, это всегда лишнее внимание, но я ведь была на работе. Хотя разливание пива за барной стойкой работой я бы не назвала – так, хобби, увлечение.

Виссарион добрый мужик, надо сходить узнать, по какому поводу в баре вчера был кипиш, и парни в бронежилетах с автоматами всех укладывали мордой в пол. А, точно, рейд наркоконтроля, из разговора и вопросов того важного Тихона Ильича можно сделать именно такие выводы.

Клетчатый плед на старом кресле, на нем брошенные майка и куртка, а сверху бумажка.