– Что ты понимаешь, мальчишка! – взвился Дмитрий Владимирович. – Искусство не должно тыкать носом в дерьмо. В нашей советской стране нет ни проституции, ни гомосексуализма. Или тебе это не известно? И советскому зрителю незачем на это смотреть, ему это неинтересно. Кино должно дарить надежду, радость!

Никита, скривившись в скептической ухмылке, выслушал монолог отца и отвесил ему шутовской поклон – мол, браво, товарищ Редников, благодарим за пламенную речь.

– Ты бы хоть передо мной не выпендривался! Как будто я не знаю, что ты снимаешь все это благолепие, потому что боишься… Потому что верно служишь им! – Никита махнул рукой в сторону висевшей на стене фотографии, где молодому Редникову вручали Сталинскую премию. – Ну да, у меня же «головной убор не в порядке», я не понимаю ничего, не вижу… И это после всего, что они сделали… Мало тебе родителей твоих, мало того, что мать все эти годы – с тех пор как ты шишкой стал, в загранку ездить начал – в большой дом таскали, психичку из нее сделали… А ты все это терпел, глаза на все закрывал. Да еще и хвалебные оды им пел!

– Ты же видел мои последние материалы, – тихо, все еще пытаясь побороть заливающий глаза гнев, начал Дмитрий Владимирович.

– А что материалы… – картинно расхохотался Никита. – Ну снял, да… Поигрался в свободу… Ты же все равно все вырежешь, как только ОНИ прикажут! Для тебя ведь никого дороже нету, чем начальственная задница. Вчера, когда у матери приступ был, ты даже с места не сдвинулся. Разумеется, сверху же пришли, нужно прогнуться как следует, а то за очередной эпос премии не дадут!

Уже не в силах сдерживаться, Дмитрий шагнул к сыну и наотмашь ударил его по щеке. Никита отлетел в сторону, впечатался спиной в буфет – и тяжелая хрустальная пепельница сорвалась и покатилась по полу.

Никита, с трясущимся лицом, закрыв рукой горящую щеку, продолжал выкрикивать, инстинктивно пятясь от наступавшего отца.

– Ты всю жизнь боялся… – Голос его срывался на всхлип. – Отберут! Снимать не дадут! А то еще посадят! Лишь бы успех, лишь бы премии государственные, полные залы… Чтобы студенткам интервью давать – божество в интерьере, ага? А мать – к черту, да? Лес рубят – щепки летят!

Редников, уже не соображая, что делает, сжимая кулаки, надвигался на сына.

– Герой, – свистящим яростным шепотом произнес он. – Всю жизнь все на блюдечке получал… Сам ничего еще не сделал, ничего не добился. Тебе просто не за что пока бояться, понимаешь? Да ты…

Он занес было руку, Никита в испуге дернулся, вжал голову в плечи, закрыл лицо локтем, и Дмитрий Владимирович, словно очнувшись, в бессилии опустил кулак, произнес глухо:

– Пошел вон отсюда! Засранец!

И тут же в комнату ворвалась Тоня, заслонила собой сына, замахала руками, запричитала:

– Не пущу, не дам! Оставь мальчика в покое!

Никита пытался что-то еще выкрикнуть из-за плеча матери, но Дмитрий не стал слушать.

Скрипнула дверь, и в комнату робко заглянула Аля.

– Там машина пришла, – осторожно сообщила она.

Тоня вскинулась, недобро посмотрела на девушку, затем на Дмитрия.

– Поезжай, поезжай, Дмитрий Владимирович! Вот и девушка тебя ждет, нехорошо.

«Теперь и этим еще себя накрутит, – вздохнул Редников. – Сочинит какой-то немыслимый роман со студенткой. И снова все эти рыдания, заламывания рук… «Я тебе всю жизнь, а ты…» Что за черт!»

Он кивнул Тоне и, не глядя на Никиту, вышел вслед за Алей на веранду.

Мосфильмовская машина стояла за воротами. Редников и Аля спустились с крыльца и пошли по вымощенной плитками дорожке. Дмитрий несколько раз глубоко вдохнул, успокаиваясь.

Солнце поднялось уже высоко, и в нагретом воздухе разливался запах цветущих деревьев: сладкий, медовый – липовый и горьковатый, терпкий – рябиновый.