Минуло ещё три дня. И я решила: «Будь, что будет!» Набрала номер Шиманского, твёрдо намереваясь спросить, как дела у Влада. Профессор ведь должен был знать, по крайней мере, жив ли и здоров ли его знакомый.

– Приветик, студентик! ― ответил крёстный с какой-то деланной весёлостью.

– Здравствуйте, Пётр Павлович! Я хотела спросить…

И осеклась, потому что где-то на втором плане в трубке бархатом прозвучало: «Пётр, тебя ещё долго ждать?»

Профессор грозно цыкнул, явно прикрыв трубку ладонью, и снова обратился ко мне:

– Что, Мила, что ты хотела спросить?

– Уже ничего, ― шелестнула я и отключила телефон.

А потом рухнула на диван и разревелась, как корова. Я недоумевала, почему Влад так со мной обошёлся, почему он предпочёл игнорировать меня, почему просто не сказал открыто, что больше не хочет продолжать общения? Неужели я казалась непонятливой прилипалой, от которой трудно отделаться?! Неужели заслужила такое неуважение к себе? Постепенно обида сменилась какой-то бесчувственной усталостью, я перестала всхлипывать, и, чтобы чуточку утешиться, поклялась никогда больше не вспоминать о Владе, хоть и понимала прекрасно, что клятвы этой сдержать не смогу.

Утро, разумеется, началось с завещанной бессонницей головной боли. Несмотря на погожий денёк и ласковое солнце, настроение было просто ужасным. Ещё ни разу в жизни мне так не хотелось кого-нибудь побить! А вернее ― не кого-нибудь, а кой-кого конкретного… Но, поскольку я обещала больше не думать о нём, то и рукопашную пришлось отменить. А нервам моим пришлось довольствоваться обычной тихой ненавистью ко всему миру.

Стоя на остановке в ожидании автобуса, я мечтала оказаться на необитаемом острове, мимо которого никогда не проплывают корабли, ― так не хотелось ни с кем говорить! И как назло ко мне прицепился какой-то дедок, решивший, что лучшей слушательницы ему просто не найти! Дедуля разглагольствовал о «нынешних беспорядках» и вспоминал дни своей золотой молодости, когда «у властей всё было под контролем», ворчал и ругал современные устои. В тот момент, когда я готова была закричать от раздражения, у остановки тормознул Мерседес Шиманского. Пётр Павлович ехал в центр по делам, и, само собой, не мог проехать мимо крестницы. Дедок-оратор провожал автомобиль, похитивший его «благодарную» слушательницу, недобрым и до глубины души оскорблённым взором, а эта самая «слушательница», устраиваясь поудобней на пассажирском сиденье, воссылала небу щедрые хвалы за столь своевременное спасение.

Профессор тоже много говорил, но его складная речь была в разы приятнее ворчливой старческой логореи. В какой-то момент мне показалось, будто Шиманский чем-то расстроен, даже взвинчен, но пытается выглядеть весёлым, оттого и болтает без умолку. На попытки выяснить, в чём дело, он отмахнулся: всё я, мол, выдумываю, и никаких проблем у него нет! И я снова, раз уже, наверное, в тысячный, нарушила данную себе клятву, вспомнив о Владе, ― уж не из-за него ли крёстный так обеспокоен? Пока я подыскивала слова, чтобы озвучить этот вопрос, ответ пришёл сам собою. У спуска с Зелёной горы столкнулись три легковушки, и движение встало. Томиться в пробке нам предстояло минут двадцать, никак не меньше. С моей стороны было бы глупым не использовать это время для разговора «по душам». Я вдохнула поглубже и уже раскрыла рот, но меня перебил телефон профессора, запевший голосом злого тролля. Шиманский глянул на экран и сбросил звонок. Телефон зазвонил снова. Шиманский не снял трубки, а лишь побагровел, как рак. На третий раз он не выдержал и ответил: