Многокомнатная коммунальная квартира, в которой, наверное, жил наш профессор не один, находилась на втором этаже. Дверь нам открыла пожилая женщина. Может быть, это была супруга профессора, а может, и домработница. Узнав, кто мы, она проводила нас по коридору и открыла дверь в длинную, как пенал, комнату с окном, выходящим на площадь Никитских ворот. На пенал комната была похожа из-за того, что вся она была перегорожена несколькими рядами книжных полок с пола до потолка. В конце среднего коридора между полками стоял небольшой письменный стол с настольной лампой, очень простой по конструкции: на железном стержне был укреплен не абажур, а тоже железный скользящий по нему козырек. Под козырьком сидел наш маленький профессор в домашней душегрейке, поджав под себя свои ножки в теплых тапочках. Он читал какой-то журнал. На скрип открывшейся двери он повернулся лицом к нам и ласково улыбнулся. Казалось, что под козырьком он был значительно меньше ростом, чем в аудитории. Мы знали, что еще с довоенных времен студенты прозвали его по причине малого роста Пипином Коротким. Но в тот памятный мне вечер он показался еще меньше короля. Моя смешливая спутница Жанна чуть было не хихикнула. Однако сдержалась. На нее тоже подействовал ласковый приветливый взгляд доброго человека. Он усадил нас на две приготовленные заранее табуретки, и мы с его помощью стали читать нужную нам главу из монографии немецкого ученого о салических франках. Не помню сейчас уже, была ли эта монография Шлессера, Маурера, Ранке или какого-нибудь другого автора, но помню, что мне очень трудно давался сложный для перевода текст, изобиловавший незнакомой немецкой научной терминологией. Мы просидели у профессора целый вечер. Он был очень терпелив к нашей неподготовленности читать неадаптированные тексты. И вообще, только спустя годы, вспоминая этого учителя, я понял, что главное в его педагогическом опыте было умение заставить ученика преодолеть неизбежную трудность, не прибегая к каким-либо «репрессивным» мерам. Напоив чаем, профессор отпустил нас до следующей встречи в актовом зале, куда он аккуратно приходил в назначенный день и час. Если бы не такая настойчивая заботливость, терпеливость и снисхождение к нашему брату-студенту, то вряд ли многие из нашей группы смогли бы пройти этот рубеж не только с первого, но и со второго захода. В точно определенный им срок я представил на семинар свой доклад. Профессор отметил это похвалой, но сделал очень много замечаний, и снова пришлось читать неадаптированные тексты из монографий немецких медиевистов. Курсовую работу, то есть исправленный в соответствии с замечаниями профессора и дополненный доклад, я представил также в срок. Он также внимательно прочитал его и тоже в определенный им самим срок вернул мне и, как бы извиняясь, объявил оценку: «Товарищ Левыкин, – сказал он с извиняющейся улыбкой, – за Вашу работу я могу поставить оценку „хорошо”». А я, трезво оценивая свои возможности, искренне поблагодарил его за внимание ко мне и заботу. Все последующие годы, пока Александр Иосифович был жив и пока он выполнял на факультете свои профессорские обязанности, я при каждой встрече с ним благодарно приветствовал его как очень уважаемого человека и учителя. Память моя, однако, не зафиксировала дату, когда его не стало. Прошло много лет, и в день похорон на Ваганьковском кладбище моего друга и однокурсника Володи Дробижева я вдруг увидел рядом с его могилой скромный памятник, на котором прочитал имя своего учителя Александра Иосифовича Неусыхина и его супруги. Могила и памятник были неухожены и, похоже, имена упокоившихся здесь супругов были забыты живущими. Потом я узнал, что никаких родственников у Александра Иосифовича в Москве не осталось, и за могилой ухаживать действительно было некому. Сменившее старых учителей поколение, видимо, не вменило себе в обязанность хотя бы по юбилейным датам приходить к могиле человека, с именем которого они теперь встречаются в библиографических справочниках и историографических статьях. С того дня, когда я прихожу на 58-й участок Ваганьковского кладбища к своему другу В. Дробижеву, подхожу я и к ограде могилы Александра Иосифовича и непременно кладу к памятнику цветы.