После выпада Лондона удивленный Мишка порассуждал в том духе, что Лондон, кажется, в чем-то прав, охотник же не будет стрелять в собственную собачку, потому что без нее он уж точно не сможет поймать новую утку. Так мы узнали, что ребенок у нас хочет быть объективным и непредвзятым.

Потом уже, повзрослев, Мишка говорил, что был слишком маленьким, чтобы понять, прочувствовать все, что могла ему дать дружба с Лондоном. И первые годы Лондона прошли как-то мимо него. (Ему Норочка была как-то ближе, понятнее, подходила ему по масштабу.) А теперь уже не вернешь.

Я был уверен, что тридцать первое декабря проведу на страже рубежей праздничного стола. Священных рубежей, разумеется. Этакий пограничник Карацупа (так его, кажется?), охраняющий вверенное ему от собственной собачки, м-м, да… Словом, я был готов к борьбе. Но Лондон не только ничего не клянчил сам, но и раз за разом отгонял от стола Норочку. А если ей вдруг удавалось прорваться, сгонял уже со стола.

Как он все это понял? Ребенок же! Да мы еще и не успели ему ничего объяснить.

А мы-то еще боялись, вдруг не справимся с воспитанием! Наслушались рассказов о том, каким бывает исчадием невоспитанная, неуправляемая собака, и боялись.

Норочка на Лондона не обижалась, просто терпеливо ждала, когда он потеряет бдительность, и тогда она повторит попытку. Но чем бы ни был развлечен Лондон, тут же чувствовал, если Норочка вдруг на столе, подбирается к тарелкам, прерывал игру, бежал и гавкал, с позором сгоняя Норочку со стола. Но Норочка позором это ничуть не считала. С ее точки зрения, здесь речь лишь о небольшой тактической неудаче.

Я сам реагировал на ароматы праздничных блюд, как собака Павлова, так каково же было Лондону, с его-то обонянием?! Но он твердо знал, что можно, а чего нельзя, что хорошо, что плохо. Но, опять же, откуда он мог это знать?!

– Лондон, а может ты немного поохраняешь стол и от нашего папы? – осенило нашего доброго мальчика.

Забегая вперед, скажу, мы воспитывали Лондона строго, не сентиментальничали. Но он и не пытался ни своевольничать, ни привередничать. Не боролся за иерархию в семье, не претендовал на то, чтобы «проверять нас на прочность». (Что вы на это скажите, Евгения Арнольдовна?! Ах, вы будете брать здесь пример!) Не обиделся ни на кого из нас за всю свою жизнь ни разу. (Учись, Мишка!) Правда, мы и повода ему особого не давали. Если его отчитываешь, он огорчается. Потому, что расстроил меня. Если он понимает, за что его ругают, ему мучительно стыдно. (Его почти что и не за что было ругать.) Если не понимает – серьезен, сосредоточен, пытается понять. А так, опять же, послушав собачников: дог может обидеться, обидеться настолько, что неделю «не разговаривает» с хозяином. Собачки мелких пород в знак протеста вполне могут написать в ботинки или из мести (а хозяйка уже и забыла, за что именно ей мстят) порвать платье, пока дома никого нет.

– Рано радуетесь, – вещает Евгения Арнольдовна, – это все пока он маленький, а вот вырастет, тогда узнаете.

Анечка согласилась на собаку (все та же, «жертвенная любовь»), но была уверена, что жертвует спокойной, размеренной жизнью. Собака, по ее представлениям, будет все время лаять, по ночам не давать спать, а днем крутиться под ногами и всячески вредничать, пакостить, пусть и не со зла, а так, по отсутствию разума. К тому же, она считала, чем больше собака, тем больше будет от нее неприятностей. Аня мне призналась в этих своих страхах уже потом. Я был потрясен и ее наивностью, и, в еще большей мере, ее самоотверженностью. Если б, к примеру, у меня была бы фобия, предположим, боялся б кошек – согласился бы я на кошку ради нее?