- Кофе, - скомандовала Анька, приземляя свою продрогшую пятую точку на высокий стул у барной стойки. Бармен, патлатый и небритый, в веселеньком вязанном свитере (наверное, любящая бабушка собрала остатки пряжи всех цветов, чтобы сотворить сей шедевр) как-то странно на нее посмотрел, но промолчал. Кто знает, что там его смутило - то ли Анькины голые ноги, то ли туфли, торчащие их карманов лосиной одежки, то ли спадающая на глаза шапка.

«На себя посмотри, кабанячья морда! - мысленно выругалась Анька, куриными замороженными лапками выцарапывая купюру из кошелька. - Харя заросшая, дремучая, словно еще вчера в подлеске хрюкал!»

Анька припала к горячему бумажному стаканчику с горячим пойлом, как к вечному источнику жизни, но тут Кабан почему-то взбунтовался и начал визжать что-то на непонятной тарабарщине, размахивая предложенной Анькой купюрой у девушки перед носом.

- Чо тебе надо, половозрелый Пятачок, - огрызнулась Анька, не желая выпускать из озябших ладоней спасительную горячую влагу. - Сдачи, что ли, нету? Понаберут гастарбайтеров из непонятных ебеней…

- Мы эттта нэээ принннимаааем! - нараспев, неуклюже произнес он с толикой раздражения. - До границццы даллекоо…

- Водяры вы с утра принннимаааете, - в тон ему ответила язвительная Анька, сгребая со стойки тысячную купюру. - Окабанел в корягу, что ли?! Я, по-твоему, из-за копеечного кофе рвану до канадской границы?

- Евро, евро! - рассмотрев в ее пальцах знакомые бумажки, и Анька присвистнула.

- Снобы бесстыжие, - совершенно искренне обижаясь за неуважение к отечественной валюте, произнесла Анька, как шестерку на погоны, выкладывая Пятачку пятерку. - Зажрались вы тут, в своем вип-зоопарке!

Пятачок не ответил, только недружелюбно засопел, буравя Аньку недобрым взглядом и натирая до блеска высокий тонкостенный бокал. Анька, глядя в его светлые, действительно какие-то поросячие круглые глаза, поняла, что слишком круто взяла с самого начала.

«Фух, нервы ни к черту! - подумала она, отогревая руки об бумажный стаканчик и чувствуя, как у нее зубы чакают друг о друга, то ли от холода, то ли от потрясения всем случившимся. - Надо бы прикусить язык, а то местные отметелят меня и прикопают в сугробе. Этого еще не хватало…»

- Мне бы до Питера добраться, - более дружелюбно обратилась она к Пятачку. - На попутке, или, не знаю, на автобусе. Ходит от вас автобус до Питера?

Пятачок неприязненно глянул на нее и совершенно отчетливо надул губу. Так, чтобы Анька как следует рассмотрела презрительную оттопыренность под его светлыми усами.

«Ёперный театр, - потрясенная, подумала Анька. - Обиделся! Ну давай, поломайся еще, как девочка!»

- Мне в Питер, говорю, надо, - крикнула Анька так, словно говорила с тугоухим. - Але! В Питер! Мне! Надо!

- Нееее знаааюю, - зловредно ответил Пятачок, посверкивая глазами из-под белесых ресниц. - Вилле! - заорал вдруг он, и снова залопотал что-то на непонятной тарабарщине.

Тут в душу Аньки закрались первые сомнения, но они были настолько фантастичны, что она тотчас отмела их, как невозможные, небывалые, невероятные!

«Да ну нафиг»,- обалдело подумала Анька, оглядываясь по сторонам. Народу было немного, совсем немного, как и полагается первого числа нового года, но все они были какие-то… не такие.

И Вилле - господи, лишите родительски прав людей, которые такими именами называют детей! - вальяжно подваливший к барной стойке, был ну… вообще не такой. Это был аккуратный, чистый и яркий мужичок невысокого роста, такой плотный и мощный, как свая, которую уже до середины вбили в землю. Приземистый и крепкий такой мужичок, в серой, черт подери, рубашечке, похожей на пижаму одичалого дровосека. Знаете, такая, с пуговками на жопе, с отстегивающимся матерчатым окном…