Ирина презрительно кривит губы, шагает к моему столу и спокойно опускается в одно из кресел, а потом… Потом отодвигается от стола и закидывает на него ноги.

На мой стол!

Феерическая наглость. Запишем это в список косяков, подлежащих отработке.

– Я вас слушаю, Антон Викторович, – цедит Хмельницкая, глядя на меня ехидными глазами.

– Не туда ты села, Ирина Александровна, – тяну я, откидываясь на спинку кресла.

– А куда надо? – Хмельницкая фыркает. – Расскажите, Антон Викторович, я такая недогадливая.

– А куда хочешь, – я пожимаю плечами, – можешь на стол мой сесть. А можешь под столом устроиться. Тебе ведь на коленях стоять больше нравится? Думаю, я знаю одно очень хорошее применение твоему длинному языку.

Ирина качает головой. Что-то такое проскальзывает в её лице удивленное, но тут же исчезает.

– Антошенька, есть такая штука – харассмент называется, – презрительно откликается Хмельницкая, – говорят, за него даже сажают. Самых уникальных мудаков. Ну, ты одного такого по утрам в зеркале видишь, когда галстук завязываешь. Так что ты бы поосторожнее рот открывал со своими подкатами.

Это у нас очень взаимное пожелание, на самом деле. Я уже очень хочу использовать кляп по прямому назначению, до того меня достал этот её длинный язык.

А какая была корректная, вежливая сотрудница… И когда она успела скончаться? И куда мне отнести корзинку гвоздик на поминки?

– Харассмент – это когда не по согласию, – ухмыляюсь я, – а тебе ведь понравится, Ирина Александровна. Мне тоже, я думаю. Тем более, у тебя такие необычные увлечения…

Ну, а что? Пора уже корову за вымя прихватывать!

– О чем вы, Антон Викторович, – безмятежно улыбается Хмельницкая.

Она что, от рождения блондинка? А я думал – ценой регулярных походов к парикмахеру.

– Ну, видимо, об этом, – я перебрасываю кляп из ладони в ладонь, привлекая к нему внимание, – и о прочих милых прибамбасах из багажника твоей машины.

– Каких прибамбасах? – Хмельницкая хлопает глазками. – А что это, Антон Викторович? Я эту штуку впервые вижу. Расскажете?

– Ну, не прикидывайся, Ирина, – я качаю головой, – у меня даже фотографии имеются, с видом на багажник твоей машины. И на сумку черную в нем, и на все твои кляпы-корсеты, вокруг неё.

Ну, конечно, вряд ли все. Но вид все равно прекрасный.

– Ах, сумку, – эта коза даже не пытается врать достоверно, и откровенно кривляется, – так это не моя сумка, Антон Викторович, я её подруге отвезти должна была. Понятия не имею, что там. А что? Ах, вы заглядывали? И эту штуку унесли? Вас папа не учил, что чужое брать нехорошо?

Мой папа меня учил, что в этой жизни нельзя упускать ни единой возможности. Но это все музыка сфер и сейчас не важно. Хотя, эту возможность я однозначно не упущу.

– А тебя мама не учила всегда говорить правду, Ирочка? – елейно уточняю я. – Это ведь твой кляп. И сумка – твоя.

Ирина щурится, склоняя голову набок.

Мне не нравится выражение на её лице. Она слишком безмятежна для человека, загнанного в угол откровенным компроматом. Она же понимает, что её даже в нашей конторе сожрут, если вот эта правда всплывет. Бабы затравят «проституткой», мужики же… Вот о реакции мужиков мне лучше не думать. В глазах тут же начинает темнеть.

Но ведь очевидно, что после этого никакого авторитета у Хмельницкой не будет?

– Допустим, кляп – мой, – спокойно произносит Хмельницкая, убирая ноги со стола и выпрямляя спину, – и сумка моя. И что из этого Антон? Что ты с этим сделаешь? Будешь меня шантажировать?

И смотрит на меня высокомерно улыбаясь, постукивая пальцами по столешнице.

– Если ты вынудишь… – хмуро откликаюсь я.