Мы выходим с сыном из продуктового магазина, на улице дождь, и я скорее хочу добраться домой. Но у сына другие планы: он тянет меня за руку, мыча при этом бессвязные словосочетания, и направляется в сторону автобусной остановки.

«Сынок, мы не можем сейчас поехать на автобусе. Идёт дождь, и так много машинок на дороге, что мы застрянем и не сможем уехать» – я говорю это мягким тоном, но отчётливо произнося каждое слово. Я говорю, но знаю: мой сын меня не понимает.

«Я хочу на автобус, я хочу кататься, а мама меня не понимает. Ну разве не понятно, почему я веду её в сторону остановки? Почему она упирается? Совсем ничего не понимает. Придётся снова кричать».

Раздаётся истошный крик. Мне хочется закрыть уши руками и бежать. Но рядом мой ребёнок, и я просто не могу позволить себе уйти. Мой ребёнок не успокаивается ни через пять, ни через десять минут, ни через пятнадцать минут.

Паника, злость, слёзы. Недоуменные взгляды прохожих и моё бессилие перед кричащим маленьким человеком. Попытка договориться с сыном с треском провалилась, как и все предыдущие сотни попыток. Я хватаю его на руки и бегу домой. День испорчен, я ненавижу себя за то, что отругала сына, я ненавижу прохожих, которые прицокивали языками, смотря представление у магазина. Я ненавижу весь мир.

6

Прежде, чем я расскажу вам о том, как начались наши занятия у логопеда и других специалистов, я хотела бы посвятить одну главу описанию медицинских обследований, которые сыну пришлось пройти.

Врачи так и не поставили Лёве чёткого диагноза. Это очень трудно сделать, не наблюдая ребёнка в динамике и не имея на руках результатов МРТ (магнитно-резонансная томография) и ЭЭГ (электро-энцефалограмма). Именно эти обследования должны показать, есть ли у моего мальчика органические повреждения мозга или эпилептические очаги в нём. Также сыну предстояла сдача крови на обширный генетический анализ.

Как я уже писала ранее, моему ребёнку сложно, почти даже невозможно было что-то объяснить, поэтому походы к доктору всегда начинались и заканчивались жуткой истерикой, а удержать моего сильного малыша порой было не под силу даже двоим.

Итак, у нас не было выбора, как мы будем проходить МРТ. Вариант один – сделать наркоз.

В тот день мы приехали в клинику и сидели в коридоре, ожидая процедуры.

Лев сразу же подбежал к детскому уголку, где стоял стол с игрушками и раскрасками, и принялся радостно трогать всё, что попадалось под руку. Обстановка совсем не показалась ему враждебной.

Мы всегда объясняем ребёнку, куда едем и что собираемся делать. Пусть случилось так, что Лев почти ничего не понимал и сказанного нами, мы не могли поступить по-другому. Доверие между родителями и ребёнком – это важно. И в этот раз я сказала: «Сынок, сейчас мы поедем туда, где дядя посмотрит, что происходит в твоей головке, но для этого тебе сделают укол, и ты поспишь».

Лёва посмотрел на меня пустым взглядом и отвернулся к окну. Он обожал кататься на машине в своём любимом кресле, и ему совсем неинтересно было, что там сказала мама. Ему было весело и спокойно.

Внутри меня сжимался колючий комок страха каждый раз, когда моему ребенку делали больно. Он кричал, не понимая: за что? И страшнее всего было именно сейчас, когда Лёва после укола медленно обмякал на руках. Я постаралась думать о хорошем и просто ждать.

Спустя время нас пустили в кабинет, где на кушетке, мирно посапывая, спал наш ребёнок. Страх пошёл, мы с мужем гладили сына по руке и голове, даже немного шутили по поводу Лёвиной причёски. Лев так боится стричься, что мне приходится делать эту процедуру с его шевелюрой ночью, пока он спит. Конечно, получается что-то вроде причёски а-ля «я у мамы парикмахер», но для нас главное, чтобы чёлка не мешала обзору мира. И мы с мужем смеялись, что если бы взяли с собой машинку для стрижки, сын вышел бы из клиники с идеальной причёской.