В конце концов я здраво рассудила, что меня в данной ситуации может интересовать только самочувствие моей пациентки, выполнение Костиного задания и ничего больше. Я закрыла глаза и попыталась представить блики солнца в прозрачной морской воде, феодосийскую набережную и кафе «Морячка», где можно сидеть с Настей и ее бойфрендом Сашей, трепаться обо всем на свете, пить свежее пиво с мелкими черноморскими креветками и кидать кусочки печенья толстым, наглым, крикливым чайкам.

И вдруг эта упоительная картина, возникшая в моем сонном мозгу, рассыпалась, как карточный домик. Резко зазвенел звонок, проведенный ко мне из комнаты моей подопечной, и я, как была в пижаме, бросилась к ней.

Вера Дмитриевна сидела в кровати, глаза ее были полны ужаса, и она, указывая в сторону открытой балконной двери, прошептала:

– Ко мне сейчас приходила покойная Машенька…

Вот этого я никак не ожидала: мать Антона Зиновьевича производила впечатление уравновешенного человека без склонности к истерии, видениям и галлюцинациям, хотя пораженный мозг мог отчебучить такое, о чем ни в каких учебниках по психопатологии не написано.

– Так, пожалуйста, успокойтесь. – Я взяла ее за руку, посчитала пульс – он немного частил, измерила давление – оно явно поползло вверх. – Постарайтесь дышать ровно и глубоко. Сейчас я вам сделаю укол, вы расслабитесь, успокоитесь, а потом расскажете мне, что случилось.

– Хорошо, – Вера Дмитриевна кивнула мне, как послушная школьница.

Укол папаверина с дибазолом и таблетка феназепама сделали свое дело: через некоторое время она уже попыталась мне улыбнуться:

– Вы меня, Лиза, простите за панику.

– Это вполне естественная реакция, – я иногда тоже такие сны вижу, что потом волосы дыбом встают.

– Но это не было похоже на сон, – запротестовала Вера Дмитриевна. – Я проснулась оттого, что скрипнула балконная дверь. Открыла глаза и увидела Машеньку. Она стояла перед моей кроватью в ночной рубашке. На ее плечи была накинута ее любимая розовая кашемировая шаль, которую Антон привез из Индии. Когда она протянула ко мне руки, я испугалась и нажала на кнопку звонка. Машенька как-то так осуждающе покачала головой и выскользнула на балкон. И тут вбежали вы… Господи, как я сразу не поняла: это же она за мной приходила… – И моя пациентка расплакалась.

Я пододвинула стул, села у изголовья кровати, взяла ее за руку:

– Вера Дмитриевна, поверьте мне: вам все это примерещилось. Вы сегодня утром вспоминали вашу умершую невестку, и вполне естественно, что, когда мозг во время сна обрабатывал дневную информацию, он эти ваши воспоминания перевел в такой вот зрительный образ…

– Мне все равно страшно, Лиза… Не уходите…

– Конечно, я побуду с вами, пока вы не заснете.

Я погладила ее руку и, пристально глядя в глаза, сказала ровным монотонным голосом:

– Ничего плохого с вами больше не случится, обещаю вам. То, что вы видели, это всего лишь отголоски вашей болезни, это пройдет, это обязательно пройдет, а сейчас вы закроете глаза, уснете и увидите приятные добрые сны, и все обязательно будет хорошо. Все будет хорошо…

Вера Дмитриевна легко вздохнула, как маленький ребенок, успокоившийся после плача, послушно закрыла глаза и через некоторое время задышала ровно и спокойно.

Дождь, моросивший весь вечер, усилился, и я, чтобы не натекло в комнату, решила закрыть балконную дверь. За дверью в расписном керамическом вазоне рос куст опунции. На одной из его зеленых «лепешек» болталась какая-то тряпочка. Я осторожно сняла ее с колючек и поднесла в комнате к свету ночника. Это был лоскуток тонкой розовой шерстяной ткани с изысканным восточным узором из серебряных нитей.